Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

горланящим радио, а над ним – ночное небо, темное, с бледными звездами.

– Я мечтаю, – говорит Пиннеберг, сжимая руку Овечки, – чтобы у нас дома было красиво. Ну, знаешь, – силится объяснить он, – светлые комнаты, белые шторы и везде ужас как чисто!

– Понимаю, – говорит Овечка. – Понимаю, что у нас тебе не нравится, ты к такому не привык.

– Да я же не об этом, Овечка.

– Нет-нет. Почему не сказать прямо – ведь и в самом деле все плохо. Плохо, что Карл с отцом постоянно цапаются. И что отец с матерью вечно на ножах – тоже плохо. И не прибрано, и мужчины стараются спрятать от матери деньги, а она кладет им порции поменьше… все это плохо.

– Но почему они так живут? У вас три человека зарабатывают, бедствовать вы не должны.

Овечка не отвечает на вопрос.

– Я здесь словно чужая, – признается она вместо этого. – Чувствую себя Золушкой. Отец и Карл приходят с работы и отдыхают. А мне еще и стирать, и гладить, и шить, и штопать. Да и ладно бы! – восклицает она. – Я же не против! Но все это как бы само собой разумеется, меня же за это и шпыняют, и ругают, хоть бы раз кто-нибудь похвалил. А Карл еще и ведет себя так, будто это он меня кормит, потому что больше зарабатывает… Я, конечно, получаю не так уж много, но сколько нынче платят продавщице?

– Скоро все это останется в прошлом, – обещает Пиннеберг. – Совсем скоро.

– Да ведь дело не в этом! – восклицает она в отчаянии. – Не в этом дело! Понимаешь, милый, они меня всю жизнь презирают, только и слышу, какая я дура. Конечно, я не такая уж умная. Многого не понимаю. Да и не красавица…

– Ты настоящая красавица!

– Ты первый, кто так говорит. Когда мы ходили на танцы, меня никто не приглашал. А когда мать сказала Карлу, пусть, мол, друзей попросит, он ей: «Да кому охота танцевать с такой мымрой?» Честное слово, ты первый…

Пиннебергом овладевает неприятное чувство. «Ей-богу, – думает он, – зачем она мне все это рассказывает? Я всегда считал ее красавицей, гордился, что она со мной. А может, она и впрямь некрасивая?»

Но Овечка не умолкает:

– Пойми, милый, я не жалуюсь. Просто хочу хоть разок высказать все как есть, чтобы ты знал: я тут чужая, мое место – рядом с тобой. Только с тобой! И я тебе страшно благодарна, не только за Малыша, но и за то, что вызволил Золушку…

– Ну что ты, – говорит он. – Ну что ты!

– Нет, погоди. Раз ты хочешь, чтобы у нас было светло и чисто, тебе придется немножко потерпеть, я и готовить-то толком не умею. А если что-то вдруг не так, говори мне об этом прямо, и я обещаю, что никогда-никогда не буду тебе врать…

– Конечно, Овечка, конечно. Все будет хорошо.

– И давай никогда-никогда не будем ссориться. О боже, милый, как же мы будем счастливы вдвоем! А потом и втроем – с нашим Малышом.

– С нашим? А если родится девочка?

– Наш Малыш – мальчик, я тебе точно говорю – маленький сладенький Малышок.

Немного погодя Пиннеберг и Эмма встают и выходят на балкон. Туда, где над крышами раскинулось небо с россыпью звезд. Некоторое время они молча стоят в обнимку.

А потом возвращаются на землю – туда, где тесный двор с россыпью светящихся оконных проемов и кваканьем джаза.

– Давай тоже купим радио? – внезапно предлагает он.

– Да, обязательно. И мне не будет так одиноко, пока ты на работе. Но только потом. Нам сейчас столько всего покупать придется!

– Да, – соглашается он.

Тишина.

– Милый, – мягко начинает Овечка. – Можно задать тебе вопрос?

– Какой? – нерешительно отзывается он.

– Только не сердись!

– Не буду, – обещает он.

– У тебя есть сбережения?

Пауза.

– Немного, – неуверенно признается он. – А у тебя?

– Тоже чуть-чуть. – И добавляет скороговоркой: – Но совсем-совсем чуть-чуть!

– Сколько? – уточняет он.

– Нет, ты первый скажи, – отвечает она.

– У меня… – начинает Пиннеберг и запинается.

– Ну, говори же! – упрашивает она.

– Совсем мало, правда. Наверное, даже меньше, чем у тебя.

– Нет-нет, этого быть не может.

– Может. Я уверен.

Пауза. Долгая пауза.

– Ну, спрашивай, – просит он.

– Хорошо, – говорит Овечка и набирает в грудь побольше воздуха. – У тебя больше, чем… – Она снова замолкает.

– Чем сколько? – подталкивает он.

– Ой, ладно! – смеется она. – Чего я стесняюсь? У меня на сберкнижке сто тридцать марок.

Он говорит гордо и с расстановкой:

– Четыреста семьдесят.

– Вот здорово! – радуется Овечка. – Выходит ровно шестьсот марок. Милый, да это же куча денег!

– Ну как сказать… – тянет Пиннеберг. – По-моему, не так уж много. Но холостяцкая жизнь ужасно дорогая.

– А я из своего жалованья в сто двадцать марок семьдесят отдаю родителям за квартиру и еду.

– Вряд ли у нас получится сразу найти квартиру в Духерове, – размышляет он.

– Так давай снимем комнату с мебелью.

– А сэкономленные деньги тогда отложим на новую обстановку.

– Только вот меблированные комнаты, боюсь, стоят очень дорого.

– А что делать, Овечка, иначе не получится.

– Но мне непременно нужна отдельная кухня! Две хозяйки на одной кухне – это вечные склоки.

– Давай все посчитаем, – предлагает он.

– Давай. Посмотрим, что у нас выйдет. Будем считать так, словно никаких сбережений у нас нет.

– Да, постараемся их не трогать, лучше будем копить. Итак, сто восемьдесят марок…

– После свадьбы тебе должны повысить зарплату.

– Вот в этом, знаешь, я не уверен… По договору может быть, и должны, но начальство у меня странное…

– А что нам до его странностей?

– Овечка, давай пока исходить из ста восьмидесяти. На эту сумму мы можем рассчитывать наверняка.

– Хорошо, – соглашается она. – Теперь всякие отчисления.

– Да, – говорит он. – С ними ничего не поделаешь… Налоги – шесть марок, страховка по безработице – две марки семьдесят пфеннигов. Страхование служащих – четыре марки. Потом медицинская страховка – пять марок сорок пфеннигов. И профсоюз – четыре пятьдесят…

– Ну, профсоюз – это уже лишнее…

Пиннеберг отвечает не без раздражения:

– Только ты не начинай! Хватит с меня и твоего отца.

– Хорошо, – уступает Овечка. – Итого вычитаем двадцать две марки шестьдесят пфеннигов. На проезд ты не тратишься?

– Слава богу, нет.

– Тогда остается сто пятьдесят семь марок. Во сколько нам обойдется жилье?

– Вот этого я пока не знаю. Комната и кухня с обстановкой. Сорок марок точно выйдет.

– Ну, пускай сорок пять, – решает Овечка. – Остается сто двенадцать марок сорок пфеннигов. Сколько, по-твоему, будет уходить на еду?

– Это скорее к тебе вопрос.

– Мать всегда говорит, что в день тратит по полторы марки на каждого.

– Итого девяносто марок в месяц, – говорит он.

– Остается еще двадцать две марки сорок пфеннигов, – заключает она.

Они смотрят друг на друга. Овечка торопливо добавляет:

– И это мы еще уголь не посчитали. И газ. И свет. И почтовые расходы. И одежду. И стирку.

Он подхватывает:

– А иногда ведь хочется и в кино сходить. И съездить куда-нибудь в воскресенье. И сигаретку я выкурить люблю.

– И еще что-то надо откладывать.

– Хотя бы двадцать марок в месяц.

– Тридцать.

– Но как?

– Давай посчитаем еще разок.

– Налоги меньше не станут.

– И комнату с кухней дешевле мы не снимем.

– Разве что марок на пять.

– Что ж, посмотрим. Но без газет ведь тоже нельзя.

– Верно. Может, из расходов на еду марок десять вычесть?

Они снова смотрят друг на друга.

– Даже так по двадцать марок откладывать не получится.

– Кстати, – говорит она, – ты всегда должен ходить в отутюженных вещах? Я не умею гладить рубашки.

– Да, начальство требует. Погладить рубашку стоит шестьдесят пфеннигов, воротничок – десять.

– Значит, еще пять марок в месяц, – подсчитывает она.

– И новые подметки.

– Еще и подметки, точно! Это тоже ужасно дорого.

Пауза.

– Давай еще раз посчитаем.

Через некоторое время опять:

– Итак, вычеркнем еще десять марок на еду. Но меньше семидесяти никак нельзя.

– А другие как же справляются?

– Не