Как читать книги? - Вирджиния Вулф

у`же вокруг застывшей недвижно Батшебы, пока наконец не отхватывает у нее локон и не пронзает живую гусеницу у нее на груди8. Сцены эти стоят перед глазами как живые – на них откликаешься всем своим существом, не только зрением. Но вот эпизод закончился, а с ним спа́ла и волна: за «мгновением прозрения» идет долгая полоса безветрия и штиля, когда, кажется, ничто не способно вернуть и поставить на службу делу ту первородную дикую стихию, что прорвалась так неожиданно. Словом, в ранних романах Гарди полно, условно говоря, кочек и ям: читателя то подбрасывает вверх, то бросает вниз, то убаюкивает, как на ровной дороге, но чего-чего, а пустыни в них точно нет9. Есть иное: легкая дымка забытья, некий ореол чего-то небывалого, дрожащее марево невысказанного, а это часто в литературе дорогого стоит. Гарди словно намеренно сохранял какую-то недоговоренность, а может быть, наоборот – им владело безотчетное желание побудить читателя самому додумать, довоображать, договорить, исходя из собственного опыта.

Так или иначе, гений Гарди с переменным успехом, через тернии побед и поражений, нащупывал свой путь, неуклонно двигаясь к вершине. И вот наконец вершина была взята, безусловно и безоговорочно: ею стал его роман «Вдали от обезумевшей толпы». В нем сошлось все: тема, метод, так сказать, конь и трепетная лань – все удалось впервые впрячь в телегу авторского замысла, впервые был достигнут лад между Гарди-поэтом, Гарди – любителем природы, Гарди – чувственным человеком, созерцателем, ученым… И вот итог: получилась книга, которая, при любых изменениях литературной моды и конъюнктуры, навсегда вошла в число великих английских романов. Чем она притягивает, так это прежде всего картиной природы: ты понимаешь, что рядом с тобой дышит могучая, независимая от тебя стихия, кстати, никому из романистов не удается в такой степени создать эту осязаемую картину, как Гарди: именно она и ставит предел краткому людскому веку, и делает прекрасной разворачивающуюся на ее фоне драму страстей человеческих. Темный склон, утыканный надгробными камнями и шалашами пастухов, напоминает палицу, дерзко поднятую к небу, которое выгнулось волной и застыло – гладкое, неприступное, вечное, а вокруг, сколько хватит глаз, рассыпаются, укрывшись в оврагах да долинах, тихие деревеньки – днем видны мирные струйки дыма, поднимающиеся к небу из труб, а по ночам, среди кромешной тьмы, теплятся там и сям огни. Там, на задворках мира, пасет спокон веку своих овец Габриэл Оук – вечный пастух; как встарь, определяет путь по звездам, и нет у него другой правды, кроме его отары.

Зато внизу, в долине, разогретой солнцем, кипит жизнь: на фермах спорится работа, в амбары свозят зерно, кругом блеют овцы и мычат буренки. Природа, Мать-прародительница, сыплет щедрыми дарами как из рога изобилия – Мать-покровительница, она пока еще благоволит своим детям, труженикам земли. Здесь Гарди первый раз дает волю юмору, подслушанному им у земляков: сочной шутке пополам с соленым словцом. Закончен трудовой день, и вот в местной солодовне под вечер собираются приятели – Джон Когген, Генри Фрэй и Джозеф Пурграсс10, и отводят они душеньку за разговором, который зрел-вызревал в голове целый день, пока наконец не вылился за кружкой пива в поток дружеских признаний, сдобренных меткой прибауткой,– собственно, такие речи вели еще паломники во времена их путешествия к святым местам11; их привечали и Шекспир, и Скотт, и Джордж Элиот, но больше всего любил и знал им цену Гарди. Впрочем, персональных ролей у крестьян в уэссекских романах12 нет: они олицетворяют народную мудрость, шутку, смекалку, неиссякаемый источник жизни. Заглавные роли принадлежат не им – они только наблюдают со стороны за главными персонажами: Троем, Оуком, Фанни, Батшебой, и тем не менее герои и героини приходят и уходят, а эти, казалось бы, эпизодические фигуры остаются. Вечером кружка пива, а с утра снова в поле пахать, и так всю жизнь. Они бессмертны – эти Коггены, Фрэи, Пурграссы. Они кочуют из романа в роман, и во всех них есть что-то типическое – словно они вышли из одного корня, а личные черты как бы стерты. Великий кладезь здравого ума – крестьяне, земля – последнее прибежище счастья. Исчезнут они, и пиши пропало: некому будет занять их место.

Другое дело Оук, Трой, Батшеба и Фанни Робин: это образы мужчин и женщин, взятых, так сказать, в полный рост. В каждой книге выделяются три-четыре такие высокие фигуры, которые, кажется, созданы для того, чтобы притягивать высшие силы,– если хотите, некие громоотводы для гнева богов. Одна триада – это Оук, Трой и Батшеба; другая – Юстасия, Уайлдив и Венн; третья – Хенчард, Люсетта и Фарфри; четвертая – Джуд, Сью Брайтхед и Филлотсон13. Группы разные, но между ними есть сходство. Каждый из героев – индивидуальность, у каждого своя, не похожая ни на кого жизнь, и они же являют некие общие типы, и этим общим, типическим они схожи. Кажется, кто может быть неповторимее Батшебы? Но по-женски она родная сестра Юстасии, Люсетты и Сью; точно так же неповторим Габриэл Оук, но по своим мужским повадкам он – родной брат Хенчарда, Венна и Джуда. Прелестная и очаровательная Батшеба – тем не менее слабое создание, а строптивый, как сто чертей, и своенравный Хенчард, несмотря ни на что, человек сильный. Такой взгляд Гарди на человека лежит в основе его мировидения, он – краеугольный камень многих его книг. Женщина, существо более слабое и приземленное, ищет защиты у того, кто сильнее, и спутник ее теряет ясность цели: вот неизменный, повторяющийся из книги в книгу сюжет. Но при этом насколько же вольно жизнь бьет ключом в его лучших произведениях! Вот мы видим сидящую в повозке с зеленью Батшебу, и, следя за тем, как она любуется на себя в зеркальце, мы отчетливо понимаем – в том-то и сила Гарди, что он дает нам это ясно понять! – что девушка в жизни сильно настрадается и заставит других страдать вместе с ней, и ничем хорошим это не кончится. Но пока до конца еще далеко, и мы во власти упоительного сладкого мгновения. И так каждый раз! Видно, что для Гарди его персонажи, мужские ли, женские, были все равно что живые существа – полны бесконечной притягательности. К женщинам, правда, он относится чуть более трепетно и заботливо – возможно, они ему интереснее, чем мужчины, и он принимает в них большее участие. Ну и что с того, что их красота тщеславна, а судьба жестока, – до тех пор, пока идут пружинистой