Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

преуспел и взял себе ученое имя. И теперь, когда я вижу это имя в газетах, то не могу понять, о ком идет речь: о моем сыне али о европейце каком?»

— Михаил, не тяни! Давай историю про турка, — перебил я его в нетерпении.

— Да погоди ты! — ответил он. — История случилась после этого самого разговора. И вот, значит, смотрю, матушка срезает самую большую, самую спелую дыню.

«Может, возьмешь дыньку с нашей бахчи?»

«Спасибо, кума, мне ее некуда положить».

«Ну и пусть, я срежу кожуру, и ты прямо здесь ее и съешь».

«Спасибо, кума, но у меня живот болит».

«Будь добр, возьми хоть одну дольку. Мой сын на чужбине, и душа у меня болит за него. Раз я не могу послать ему эту дыню, то, может, ты съешь кусочек, ты ведь не местный. А там, гляди, и его кто-нибудь угостит».

И тут этот человек не сдержался:

«Послушай, голубушка, я не виноват, что твой сын на чужбине, и не собираюсь, с утра не евши, совать в рот всякую холеру. Ты думаешь, мне жить надоело? Меня дома ждут жена и дети, которых я должен кормить. Но ежели ты хочешь угостить кого-нибудь своей дыней, то пошли ее лучше на постоялый двор к старику Муртосу. Там один пришлый лежит в горячке уже третью неделю. Ежели он отведает этой холеры, то поверь мне, он тут же избавится от горячки, да и горячка от него».

— Короче, — перебил я Михаила, — ты закончил с деталями? Давай уже, переходи к самой истории.

— Да погоди ты, — шутливо ответил он, — мы что, в Европе, где продают мясо без костей? Я рассказываю историю с самого начала. Если тебе не нравится, могу и замолчать. Пойдем обратно к ханум[58]!

И он тут же продолжил:

— Жаль, тебя там не было. Видел бы ты матушку в этот момент! «Господи Боже мой, сыночек!»: дыня выпала у нее из рук и превратилась в лепешку! Она повязала платок и отправилась в путь. По засеянным и незасеянным бахчам, чтобы поскорее добраться. Я не стал ей мешать, поскольку хорошо ее знаю. Но заметив, что я за ней не следую, она тотчас возвратилась и злобно закричала:

«Ты чего стоишь, зеваешь, дуралей? Ждешь приглашения?»

Попробовал бы я не пойти за ней! У нее хватило бы ума швырнуть мне в голову комком земли! И вот, значит, бросил я свою работу и пошел за ней по пятам. Но куда мне было угнаться! Она не замечала ни колючек, ни канав, ни изгородей, а высматривала только крышу старого Муртоса, краснеющую вдалеке.

Когда мы уже подходили, у матери вдруг задрожали колени, и она присела на камень.

«Ох Боже ты мой, и почему же ты, сынок, не рассказал мне, что тут больной лежит?»

«А что мне было говорить? Ты что, врач и сможешь его вылечить? К нему даже батюшка Димос отказался идти. Ведь он, говорит, турок, а турки не платят за елей».

«Турок, говоришь? — вскрикнула она, и лицо ее преобразилось. — Ну слава Богу, коли турок! Я уж испугалась, что это наш Йоргис!»

«Надо было мне раньше тебе это сказать, матушка, чтобы ты не топтала чужие грядки, а мои ноги не превратились в решето из-за колючек! Ты так торопилась, что я не успел обуться!» — Но она уже поднялась и направилась к двору Муртоса.

Я вновь побрел за ней и хотел было перепрыгнуть через канавку, как вдруг услышал чей-то стон. Оборачиваюсь и вижу на земле огромного турка, с желтым лицом и красными глазами! Я человек довольно смешливый, но над больными никогда не смеюсь. Однако в тот день я просто не мог сдержаться, ты бы видел эту картину! С одной стороны там росла ежевика, с другой — дикие артишоки. И турок, что бился в припадке и бреду где-то посередине, повернулся сначала к ежевике и стал кланяться ей, любезничать и говорить всякие приятные слова. Затем повернулся к артишокам и начал скалить зубы, свирепо смотреть на них, ругать, потом и вовсе поднял руку, чтобы оторвать им головки. Его высокопарность и в то же время слабость вызывали непреодолимый приступ смеха. Но мать, увидев меня, страшно разозлилась! Да еще как! Не приведи Господь!

«Чего стоишь, зубы скалишь, а, гоготун? Весело тебе? Человек на последнем издыхании, а он стоит и смеется! Ну-ка возьми его и взвали себе на спину!»

«Да ты что, он же в полтора раза меня выше — как я, по-твоему, его потащу?!»

«А ну-ка взял его, иначе…»

Разве можно было с ней спорить? И вот поднял я этого турка, водрузил себе на спину, и мы пошли дальше.

Старик Муртос грел пузо на солнце около своего подворья. Увидев нас, он громко засмеялся и крикнул:

«Эй, может, тебе лучше забрать моего дохлого осла и, по крайней мере, получить его подковы, чем потеть тут почем зря и тащить эту заразу себе в дом?»

Я ничего не ответил, ведь, как ты понимаешь, я и дохнуть-то не мог, не то что отшучиваться! Но матушка, ты ее знаешь! Она хорошенько отбрила старика за его бесчувственность.

Мы принесли турка домой и уложили в кровать Христакиса. В то время Христакис развозил товары по соседним деревням и еще не успел открыть свою лавку. Узнав, что мы привечаем у себя больного, он уехал жить в дом нашей тетки в Крионери. Матушка постоянно бранила Христакиса за то, что ему не сидится на месте, и тот нашел предлог пожить беспечной жизнью и не возвращаться домой. Семь месяцев пробыл у нас больной — семь месяцев брат не переступал порога дома. Пока матушка не отправила турка вместе со мной в Константинополь[59], хотя он еще не поправился здоровьем.

— И как он оказался в нашей деревне? — спросил я брата. — И как заболел?

— Хм, — ответил Михаил, почесывая голову, — этого я сам толком не знаю. Ты думаешь, матушка позволила мне его расспрашивать? Да ни за что!

«Мы все люди, — говорила она мне, — и недуги посланы нам свыше. Горе тому, кто одинок в своей болезни. Кто знает, может, и наш Йоргис хворает в этот час на чужбине и рядом с ним нет ни одной родной души! Так что нечего тут сидеть и допрашивать человека — лучше вылечи его сначала!»

Кямиль, бедняга, добрый малый, очень добрый, он сам не раз порывался рассказать мне про свою болезнь. Но все впадал в горячку.

Тут рассказ Михаила