Как читать книги? - Вирджиния Вулф

иной. Так что стоило ли обижаться на ее грубоватую манеру? И потом, пускай ее философия пуста, а пьесы невыносимо плоски, да и стихи большей частью скука смертная, тем не менее в ней жило настоящее поэтическое чувство: оно-то и освещает, и согревает все, ею написанное. Это оно заставляет нас забыть о сумасбродствах капризной женщины и, забросив дела, бежать за мерцающим дразнящим огоньком, глотая страницу за страницей. При всех чудачествах в этой благородной душе есть что-то от Дон Кихота: ей ведом высокий полет мысли. Или, скорее, она напоминает лукавого, беззаботного, очаровательного эльфа – так она непосредственна, открыта и нежна по отношению к феям и животным. И пусть «они» – злые языки, зоилы – всё никак не успокоятся с тех самых пор, как она застенчивой фрейлиной боялась взглянуть в лицо своим обидчикам, факт остается фактом: почти ни у кого из ее недоброжелателей почему-то не хватило ума помыслить о происхождении вселенной, проявить сочувствие к страданиям зайчонка, раненного на охоте, задуматься о фигуpax «шекспировских шутов». Так что еще неизвестно, над кем следовало бы смеяться: над ней или над ее насмешниками?

Впрочем, при жизни Герцогини этот вопрос вообще не стоял. Прослышав о том, что из Уэлбека в Лондон приезжает засвидетельствовать свое почтение ее Величеству помешанная Герцогиня, публика с утра заполонила городские мостовые: все жаждали взглянуть, хоть одним глазком, на это чудо, а любопытный Пипс18 даже дважды наведывался в Парк19 в надежде первым увидеть ее кортеж. И вот наконец подъехала карета с герцогским вензелем, и столько сразу набежало народу, что протиснуться в толпе не представлялось возможным, и Пипсу пришлось довольствоваться тем, что он мельком углядел серебристую парчу на карете, лакеев в бархатных ливреях, бархатную шляпу Герцогини и закрывавшие ухо локоны. В какой-то момент занавески разлетелись, в окошке показалось лицо «очень миловидной женщины» и тут же скрылось: карета двигалась по улице, а с обеих сторон напирали лондонские кокни, пришедшие поглазеть на необыкновенную даму, – ту, что смотрит на тебя с портрета в замке Уэлбек: у стола, едва касаясь края кончиками длинных изящных пальцев, застыла, держа спину, женщина необыкновенно утонченной наружности, и в ее бездонных грустных глазах читаются спокойствие и уверенность в своей непреходящей славе.

Джозеф Конрад

Мы еще не успели собраться с мыслями, не сообразили, что сказать, а гость наш уже исчез – ушел, не попрощавшись, без церемоний, так же неожиданно и таинственно, как и появился среди нас много лет назад. В этом загадочном незнакомце, решившем когда-то давно обосноваться в Англии, всегда чувствовалась какая-то тайна. Виной ли тому польское происхождение, или необычная внешность, или же уединенный образ жизни – он всегда предпочитал жить подальше от столичного шума, сплетен, хозяек светских салонов; но сведений о нем просачивалось крайне мало, и чаще приходилось довольствоваться свидетельствами случайных заезжих гостей, которым довелось встретиться с таинственным незнакомцем. По их словам, он безукоризненно воспитан, у него пронзительно-голубые глаза, а по-английски он говорит с сильным акцентом.

Смерть человека обостряет воспоминания: мы начинаем восстанавливать по крупицам все, что о нем знали, о чем когда-то слышали,– это неизбежный процесс. Но вот беда: к Конраду трудно подступиться – в этом гениальном писателе изначально была какая-то закавыка. Под конец жизни он пользовался славой самого выдающегося современного английского писателя – разумеется, за одним исключением1, однако популярен он не был. У него был круг восторженных почитателей, но многих его книги оставляли равнодушными. Его читали люди самых разных возрастов и литературных пристрастий. С одной стороны, четырнадцатилетние подростки: те залпом проглатывали его морские романы, вместе с томами Мариата2, Вальтера Скотта, Хенти3, Диккенса; с другой – искушенная, разборчивая публика, которая, перечитав все на свете, с годами привыкла смаковать отдельные находки: такие ценители слова находили в прозе Конрада особый изыск. Возможно, именно в этом – старом как мир споре о красоте – кроется одна из причин разногласий, окружавших имя Конрада: достаточно прочитать несколько страниц его прозы, и ты невольно ощущаешь себя Еленой Прекрасной – глядишься в зеркало и понимаешь, что ни при каких обстоятельствах не сойти тебе за простушку. Ничего не поделаешь – такой уж у Конрада талант, так он себя вышколил, что, изъясняясь на чужом наречии, он почему-то ревниво отбирал, будто драгоценные камни, выражения романского происхождения, а германских его корней сторонился. Вот и получилась сплошная красота без единого изъяна. Кто-то решит, что его стиль слишком томный, как наложница, откинувшаяся в истоме на диванные подушки. А попробуй заговорить с красавицей – как она поднимется, сколько обнаружится блеска, силы, великолепия! Нет, еще неизвестно, выиграл ли бы Конрад в глазах недоверчивых читателей, пиши он как бог на душу положит – без оглядки на лица, не охорашиваясь каждую секунду. А критики не унимаются: «Лишнее это все! Посмотрите, разве не утяжеляют, не тормозят, не отвлекают от главного эти ваши изыски?» – говорят они, тыча пальцем в выхваченные из контекста цитаты: у них вошло в привычку разбирать произведение на эпизоды и сравнивать их между собой – так цветочницы составляют букеты из срезанных цветов. «Здесь слабо, здесь плоско, тут вычурно! И вообще, его завораживал собственный голос, а на беды человечества ему было наплевать», – придираются зоилы. Ну что ж, обвинения известные, и противопоставить им что-то убедительное так же трудно, как доказать глухому гениальность Моцарта. Глухой все равно не поймет: он видит перед собой оркестр, до него доносится какой-то шум, из-за которого ему почему-то приходится переходить на шепот; естественно, он раздражен и с каждой минутой все больше укрепляется в мысли, что для всех было бы лучше, если бы эти пятьдесят бездельников-скрипачей, вместо того чтобы пиликать концерт Моцарта, отправились на мостовую укладывать брусчатку. Пользы, во всяком случае, было бы гораздо больше. Глухому ведь не объяснишь, что музыка – тоже благо, что музыка требует строгой самодисциплины, что в музыке обучающее начало неотделимо от красоты звука. Остается одно: читать Конрада не по хрестоматии, а целиком, отдавшись на волю его ритма, чуть замедленного, плавного, исполненного торжественности, достоинства, головокружительно свободного и высокого. И если после этого ты не проникся мыслью о добре, верности, чести и доблести, пускай Конрад и озабочен только одним – явить нам красоту ночного океана, то, значит, ты не только на ухо тугой, но и вообще тугодум. Впрочем, пустое это занятие – толковать музыку: все равно что пытаться ложкой измерить море, уместить океан в