Чрево Парижа. Радость жизни - Эмиль Золя

– Выслушай меня хорошенько, – продолжала жена более внушительным тоном. – Ты, надеюсь, не желаешь, чтобы разграбили нашу лавку, чтобы опустошили твой погреб, украли твои деньги? А если б эти люди, собирающиеся у Лебигра, действительно восторжествовали, неужели ты думаешь, что на другой день ты лежал бы, как сейчас, в теплой постели? А спустившись в кухню, принялся бы готовить галантиры? Признайся, ведь нет?.. Тогда зачем же ты болтаешь о свержении правительства, которое ограждает твои права и позволяет тебе откладывать деньги на черный день? У тебя жена, дочь; ты прежде всего обязан позаботиться о них. Ты был бы преступником, если бы рискнул их счастьем. Только бездомные бродяги, которым нечего терять, могут желать резни и беспорядков. Но ведь ты, конечно, не намерен остаться в дураках! Так сиди лучше дома, глупенький; спи спокойно, ешь вдоволь, наживай деньги, наслаждайся тем, что у тебя чистая совесть, и знай, что Франция сама сумеет за себя постоять, если Империя станет ей поперек горла. Отечество в тебе не нуждается!

Лиза смеялась своим восхитительным смехом. Кеню был вполне убежден. В сущности, жена права. Кроме того, она была такой красивой и сидела на краю постели причесанная с самого раннего утра, чистенькая, свеженькая, в ослепительном белье. Слушая Лизу, муж посматривал на их портреты в золоченых рамах, висевшие по обеим сторонам камина. Само собою разумеется, они люди порядочные. Одетые в черное платье, они выглядели такими благопристойными! Да и самая спальня показалась Кеню комнатой в доме людей почтенных. Гипюровые квадратики на мягкой мебели придавали обстановке чрезвычайно приличный вид; ковер, занавеси, фарфоровые вазы с пейзажами говорили о трудолюбии хозяев и любви к комфорту. Кеню глубже зарылся под перину и сладостно потел под ней, точно в теплой ванне. И ему так ясно представилось, что, зачастив к Лебигру, он едва не лишился всего: огромной кровати, спокойной комнаты, колбасной, о которой он думал теперь с умилением и с угрызениями совести. А от Лизы, от этой мебели, от всех милых вещиц вокруг веяло благосостоянием, от которого у него радостно спирало дыхание.

– Глупенький, – продолжала жена, заметив, что он сдался, – на хорошую же дорогу ты попал! Но видишь ли, тебе пришлось бы перешагнуть через наши трупы: мой и Полины… Так ты не будешь больше вмешиваться в эту политику, осуждать правительство? Все правительства на один лад. Мы поддерживаем одно и стали бы в силу необходимости поддерживать другое. Самое главное – спокойно жить на старости лет, получать ренту и твердо знать, что твой капитал нажит добросовестно.

Кеню кивнул в знак одобрения головой. Желая оправдаться, он пробормотал:

– Это все Гавар…

А Лиза сделалась вдруг серьезной и сердито перебила его:

– Совсем не Гавар… Я знаю кто. Ему следовало бы лучше позаботиться о своей собственной безопасности, вместо того чтобы компрометировать других.

– Ты намекаешь на Флорана? – робко спросил муж после некоторого молчания.

Она ответила не сразу, а встала и подошла к письменному столу, делая вид, что сдерживается. Потом молодая женщина отчетливо сказала:

– Да, на Флорана. Ты знаешь, как я терпелива. Ни за что на свете не хотела бы я становиться между тобой и братом. Узы родства священны. Но чаша терпения наконец переполнилась. С тех пор как он поселился у нас, все пошло вверх дном… Впрочем, что я?.. Лучше замолчать.

Опять наступила пауза. Видя, что муж в смущении рассматривает потолок алькова, Лиза с сердцем продолжала:

– Да что говорить! Он, по-видимому, даже не замечает, сколько мы для него делаем. Мы стеснили себя, отдали ему комнату Огюстины; бедная девушка безропотно спит теперь в чуланчике, где ей не хватает воздуха. Мы пичкаем его с утра до вечера, очень внимательны к нему… И хоть бы что! Он принимает это как должное. Он зарабатывает деньги, и неизвестно, куда они идут, или, пожалуй, слишком хорошо известно.

– Он получил наследство, – возразил Кеню, которому стало больно выслушивать обвинения против Флорана.

Лиза выпрямилась, как будто слова мужа ошеломили ее. Гнев ее прошел.

– Ты прав, у него наследство… Счет вон в том ящике. Но ведь твой брат сам от него отказался; помнишь, ты был при этом? Уже одно это доказывает, что он безмозглый и непорядочный человек. Если бы у него была хоть капля ума в голове, он давно бы пустил эти деньги в оборот… Мне очень бы хотелось избавиться от них: это нас развязало бы… Я уже два раза заговаривала с ним, но он и слышать не хочет… Тебе следовало бы уговорить его взять свой капитал… Попытайся завести с ним разговор об этом, хорошо?

Кеню проворчал что-то в ответ. Лиза не стала настаивать, сделав, по ее мнению, все, что предписывала ей честность.

– Нет, Флоран не похож на других, – начала она снова. – Как хочешь, а на него нельзя положиться! Я это говорю, потому что так пришлось к слову… Я не слежу за его поведением, которое и без того вызывает в квартале много сплетен. Пусть он у нас столуется, пусть живет и всех стесняет, – с этим еще можно примириться. Но я ему не позволю втягивать нас в политику. Если он будет по-прежнему набивать тебе голову разными пустяками, если он навлечет на нас хоть малейшее подозрение, говорю тебе заранее, я разделаюсь с ним без дальнейших рассуждений… Так вот, имей в виду, я тебя предупредила!

Флоран был осужден. Лизе действительно пришлось сделать усилие, чтобы не отвести душу взрывом негодования, чтобы не излить всю злобу, накипевшую у нее на сердце. Деверь оскорблял все ее инстинкты, возмущал ее, пугал – она стала поистине несчастной. Потом она прибавила, понизив голос:

– Человек, у которого бывали самые мерзкие приключения, человек, не сумевший обзавестись даже собственным домом… О, я понимаю, что он жаждет кровопролития. Ну и пускай в него стреляют, если ему это угодно; но пусть он не отнимает порядочных людей у семьи… К тому же он мне не нравится, вот и все! Вечером за столом от него несет рыбой. Это портит мне аппетит. А ему все равно; он ест преисправно, да хоть бы пища, по крайней мере, шла ему впрок! Несчастный не в состоянии даже пополнеть – до такой степени его грызет злоба.

Лиза подошла к окну и увидела Флорана. Он переходил улицу Рамбюто, направляясь на рынок. В то утро был обильный привоз морской рыбы: рыбные корзины отливали серебром, на торгах стоял гул. Колбасница следила взглядом за острыми плечами деверя, вступавшего в атмосферу Центрального рынка с его терпкими запахами: Флоран сгорбил спину, ощущая приступы тошноты, от которой у него мучительно болели виски. И во взгляде, которым Лиза провожала его, была видна воинственная решимость женщины, заранее торжествующей победу.

Когда она обернулась, Кеню вставал с постели. В одной рубашке, утопая босыми ногами в мягком гарусном ковре, еще теплый от сна под пуховой периной, он был, однако, бледен, потому что разлад между братом и женой огорчал его. Но Лиза подарила мужу одну из своих чарующих улыбок, и он был глубоко тронут, когда она подала ему носки.

IV

Маржолена нашли на рынке Дезинносан в куче капусты, под громадным белым кочаном: один из больших отогнутых листьев скрывал румяное личико спящего ребенка. Так никогда и не узнали, чья гнусная рука положила его туда. Он был уже довольно большим мальчишкой, лет двух или трех, очень толстым, жизнерадостным, но глуповатым; он едва лепетал и умел только улыбаться. Когда одна из зеленщиц нашла его под большим белым кочаном, она так громко вскрикнула от неожиданности, что все соседки сбежались на ее крик и были удивлены находке; а крошка, одетый в платьице и завернутый в обрывки одеяла, протягивал меж тем ручонки. Он не мог объяснить, кто его мать, и только смотрел вокруг удивленными глазами, прижимаясь к плечу толстой торговки требушиной, взявшей его на руки. До самого вечера найденыш развлекал весь рынок. Он успокоился и ел хлеб с маслом, улыбаясь всем женщинам. Сначала толстая торговка требушиной оставила его у себя; затем он перекочевал