Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

учесть, что моя мать была простым, добродетельным и богобоязненным человеком. Осознание греха, нравственная потребность в искуплении и невозможность искупить свой грех — что за ужасный, беспросветный ад! Вот уже восемнадцать лет эта несчастная женщина страдает, не в силах усыпить свою совесть, в горе или в радости!

Узнав сию печальную историю, я сосредоточил все свои силы на том, чтобы успокоить душу матери, я пытался показать ей, что, с одной стороны, ее грех был непредумышленным и невольным, а с другой — что Бог милосерден и справедлив, Он не мстит, но судит нас по нашим думам и намерениям. И иногда мне казалось, что мои попытки приносят свои плоды.

И все же, когда я вновь уехал и спустя два года матушка навестила меня в Константинополе, я подумал, что было бы неплохо сделать для нее что-нибудь более внушительное. Тогда я часто бывал в одном из самых прославленных домов Константинополя, где мне посчастливилось познакомиться с патриархом Иоакимом Вторым. Однажды мы прогуливались в саду под сенью широких деревьев, и я в подробностях поведал ему эту историю и обратился к его помощи. Его высокий сан, слово, пользующееся непререкаемым авторитетом, должны были без всякого сомнения вселить в мою матушку уверенность, что ее грех прощен. Этот блаженной памяти старец, похвалив меня за мое религиозное рвение, охотно пообещал свое участие.

Итак, вскоре я привел матушку в здание Патриархата, чтобы она исповедовалась Его Святейшеству. Исповедь длилась долго, и по выражению лица Патриарха я понял, что ему пришлось применить всю силу своего простого и ясного красноречия, чтобы достичь желаемого результата.

Моя радость была неописуема. Матушка простилась с почтенным Пастырем, искренне благодаря его, и покинула Патриархат столь довольная, столь умиротворенная, что казалось, будто с ее сердца упал огромный камень. Когда мы добрались до ее ночлега, она достала из-за пазухи крестик, что ей подарил Его Святейшество, поцеловала его и начала внимательно рассматривать, погружаясь все больше и больше в думы.

— Этот Патриарх, — сказал я ей, — хороший человек. Правда? Теперь я верю, что твое сердце наконец успокоилось.

Матушка ничего не ответила.

— Ты не хочешь ничего сказать, мама? — спросил я ее в некоторой нерешительности.

— Что мне тебе сказать, сынок! — ответила она, все еще пребывая в задумчивости. — Патриарх мудрый и святой человек. Он разумеет Божью волю и отпускает грехи всему миру. Но что мне сказать! Он старец. У него никогда не было детей, чтобы понять, каково это — убить своего собственного ребенка!

Ее глаза наполнились слезами, и я замолчал.

Кто был убийцей моего брата

— Сегодня я уж точно наемся от души! — сказала матушка, сидевшая между мной и моим братом за скромным столом, который слуга накрыл в нашей комнате.

— Человека судят по делам, а не по словам, матушка, — шутливо пожурил ее брат, уже не раз слышавший об этом благородном намерении, но никогда не видевший, чтобы оно осуществилось.

Матушка, привыкшая к такого рода замечаниям своего младшего сына, даже не обратила внимание на его слова. Она повернулась к двери убедиться, что та заперта.

— И не позволяйте больше этой кокетке заходить внутрь. Только и знай себе, что подпрыгивает да ломается!

Кокеткой матушка называла француза, служившего в гостинице на берегу Босфора, куда она приехала навестить меня: в те дни я только вернулся из Европы. Невиданный для нее, провинциалки, крой фрака и постоянные реверансы гладко выбритого слуги породили в ней необъяснимую неприязнь. Но самым печальным было то, что несчастный француз, стремясь добиться ее расположения, все больше расшаркивался и раскланивался, прямо как дрессированная обезьянка, чем только усугублял возмущение матери; посему она и прозвала его кокеткой, ведь, по ее словам, у него было женское, то есть гладко выбритое, лицо и он не мог стоять на своих «копытцах», не наклоняя постоянно головы и не тряся фалдами.

После таких издевок и замечаний по поводу осанки и наряда несчастного Луи, мать отложила вилку и, устремив взгляд в окно, по обыкновению, погрузилась в раздумья. Босфор весело плескался перед нашим взором. Бесчисленные лодочки рассекали его синюю гладь в различных направлениях, словно ласточки, летящие с невероятной скоростью. Матушка наблюдала за ними неподвижным взглядом и после долгого молчания глубоко вздохнула:

— Смотри, — сказала она, — как проходят годы, и все меняется! Не вернется мой сынок, говорила я, не успеет воротиться, и я умру, и глаза мои останутся открытыми от жажды увидеть его! Целыми днями я бродила по улицам и расспрашивала прохожих о тебе. А вечером оставляла ворота открытыми до самой полуночи. Погоди, говорила Михаилу, он может вернуться. И я не хочу, чтобы мой сыночек воротился и увидел ворота запертыми. Он и так уже столько лет один-одинешенек на чужбине, еще не хватало, чтобы он пришел в свою деревню и подумал, что никто на целом свете не ждет его. И когда я ложилась спать, то видела тебя во сне, и мне казалось, что я слышу твой голос. Тогда я вставала и отворяла ворота: это ты, мой мальчик? Но то был лишь ветер, свистевший на улице.

И так день за днем. Прошло восемь годков, и кусок мне в горло не лез. Я все твердила: не успеет сынок воротиться, я умру, и глаза мои останутся открытыми. И надо же! Теперь, когда ты рядом, когда я смотрю на тебя, мне кажется, что ты только вчера уехал и уже сегодня вернулся. И горюшко, что я хлебнула, сынок, и все те ужасы, что я пережила, как будто всего этого никогда и не было!

Она машинально отломила кусок хлеба, словно желая продолжить обед. Но прежде чем положить его в рот, вновь устремила взгляд на вечнотекущий Босфор, на снующие туда-сюда судна и, тяжело вздохнув, повторила медленно и печально:

— Вот так проходят годы, и все меняется. То, чего я так боялась, со мной не произошло. А беда пришла, откуда не ждали. Ты, сынок, уехал на край света, но воротился жив и здоров. А наш Христакис оказался всего в пяти часах ходу от дома, да там и остался. Эх… только мертвые не возвращаются!

Был крещенский вечер, ты знаешь, что со мной творится по большим праздникам. Я вспомнила твоего покойного отца, вспомнила, как в один из таких вечеров ты увидел ребятишек с ветками рябины в руках, которыми они касались прохожих, услышал, как они поют колядки, и тоже схватил веник и похлопал им отца по спине, напевая: «Рябина, рябина! Здоровое тело, здоровая спина, будь