Осенью. Пешком - Герман Гессе

Вейнланд. Но, к изумлению своему, он прочитал на дверях другое имя и, спросив у случайно вышедшего слуги, куда переехал советник, вместе с новым адресом узнал также, что сам советник умер уже больше года тому назад. Квартира вдовы, адрес которой Бертольдт записал, находилась на далекой, незнакомой улице, на окраине города и прежде, чем пойти туда, Бертольд порасспросил у некоторых старых знакомых о судьбе и настоящем положении семьи Вейнланда. Собрать сведения было не трудно, так как покойный советник известен был в широких кругах общества, и Бертольд узнал целую историю: Вейнланд всегда жил не по средствам и так сильно запутался в долгах и разных сомнительных и рискованных финансовых предприятиях, что никто не допускал естественности его внезапной смерти. Во всяком случае, после этой странной смерти, семья вынуждена была продать все имущество и, хотя живет еще в городе, совершенно забыта всеми. Их прежние знатные друзья недоверчиво отшатнулись от них и потом обедневшая вдова не в состоянии была больше давать приемов. Больше всего жалели при этом дочь, которая, по общему мнению, заслуживала лучшей участи.

Молодой человек, пораженный и растроганный этими рассказами удивился, однако, существованию этой дочери. Он совершенно не мог вспомнить, видел ли он ее когда-нибудь, и отчасти из любопытства к этой девушке, он, несколько дней спустя, опять отправился с визитом к Вейнландам. Он взял извозчика и поехал через неприглядное предместье до широкого поля, часть которого занята была учебным платцем, где уныло двигались под ненастным осенним небом несколько небольших рот солдат. Извозчик подъехал к одиноко стоявшему многоэтажному дому, совсем новому, но уже с гнетущим запахом бедности в сенях и на лестнице. Несколько неуверенно вошел он в маленькую квартирку на втором этаже. Дверь ему открыла кухарка и явно изумилась при виде элегантного посетителя. В простой комнате с новой дешевой мебелью Рейхардт тотчас узнал советницу, строгая, худощавая фигура и исполненное спокойного достоинства лицо которой почти не изменились, разве только стали несколько сдержаннее и холоднее. Рядом с ней сидела ее дочь, и Бертольдт убедился тотчас, что никогда ее не видел, иначе он, наверно, не смог бы ее забыть. Она была такого же телосложения, как и мать, только внешне совсем не похожа на нее. Девушку звали Агнесса и, как он узнал, она была за границей, в то время, когда он бывал в доме ее отца. И он вспомнил, что действительно иногда заходила о ней речь.

Во время их недолгой светской беседы и женщины и Рейхардт избегали близко касаться прошлого и само собой вышло так, что разговор сосредоточился на личности и жизни гостя. Обе женщины удивились тому, что он никак не может определиться со своей профессией. Агнесса заметила, что если он чувствует склонность к архитектуре, то ведь это чудесное призвание и она не понимает его колебаний. Об изменившихся обстоятельствах, об одиночестве и обеднении семьи, ясно говорило положение и скромность их квартиры, но обе женщины не только ни словом про это не обмолвились об этом, но во всем облике их, в обращении не было и следа от бедности или угнетенности. Они держали себя почти так же, как в прежнее время, когда вели роскошный светский образ жизни. Рейхардт пробыл у них полчаса. Уходя, он спросил, не обременит ли он их, если как-нибудь зайдет опять, и получил разрешение приходить, когда ему вздумается.

Он унес с собой в город безотчетное еще участие и влечение к красивой сильной духом девушке и весь вечер, до того мгновенья, когда уснул, чувствовал себя окруженным благодатно-чарующей атмосферой этой удивительной семьи. Это тихое очарование навеяло доктору и новые мысли о работе и дальнейших жизненных планах. Через пару дней после визита к Вейнланд, у него на эту тему был длинный, серьезный разговор с художником Конегеном, который не привел, правда, ни к какому результату, но зато принес ему ощутимое чувство охлаждения их дружбы.

Выслушав жалобы Рейхардта Конеген тотчас придумал гениальный план. Он быстро шагал взад и вперед по большой мастерской, нервно теребил свою рыжеватую темную бородку и как всегда говорил обо всем и ни о чем. Прежде всего, он поспешил оправдать существование Рейхардта, доказывая ценность и значение таких интеллигентных личностей, которые могут помогать и служить искусству, как критики и незримо участвующие в творчестве консультанты. Да, жизнь искусства так осложнилась, так чужда стала материальным стремлениям нашего времени, что истинное чуткое отношение к настоящему искусству можно еще встретить разве лишь у самих художников и еще у таких ревностных и умных знатоков искусства, как Рейхардт. Тем более, стало быть, долг его всеми силами смело отстаивать идеалы современного искусства. Он мог бы устроиться в какой-нибудь крупный художественный журнал или, еще лучше, к в ежедневную газету и приобрести связи и влияние. А он, Ганс Конеген, устроив выставку своих произведений даст ему возможность послужить хорошему делу и показать миру нечто новое. Когда Бертольд несколько раздражительно напомнил другу, как презрительно он недавно еще отзывался обо всех газетах и журналах и вообще о роли критика, художник с живостью ответил, что не только не отрицает этих слов, но всегда готов повторять их снова и снова, но при нынешнем печальном положении искусства в современном мире, свободный критический взгляд на вещи в этой области мог бы принести ощутимую пользу. Впрочем, перед художественным критиком лежит еще один прекрасный путь, а именно путь книги. Он сам подумывал уже о том, чтобы поручить кому-нибудь написать монографию о нем, о Гансе Конегене, – и Рейхардт, пожалуй, самый подходящий человек для выполнения этой нелегкой задачи. Бертольд напишет, а иллюстрации к книге он возьмет на себя, снабдив ее также оттиском своих трех политипажей на японской бумаге и уже одним этим заставит каждого истинного и богатого друга искусства приобрести эту книгу.

Рейхардт с возраставшей грустью слушал его многословную речь. Сегодня его особенно тяготило осознание своей бесполезности и ненужности и он признателен был бы за добрый совет или хотя бы за слова утешения, ему больно было видеть, что его друг видел в нем лишь заманчивую возможность использовать его для своей личной славы или выгоды. Но когда он устало и огорченно прервал его и коротко отклонил эти предложения, Ганс Конеген нисколько не смутился.

– Ладно, ладно, – добродушно сказал он, – я вполне вас понимаю. Вы правы, и в сущности, я должен с вами согласиться. Критика и вообще проклятое щелкоперство, в сущности, совершенно лишние и ненужные вещи. Но вы хотите помогать созданию художественных ценностей, не правда ли?