Рождественская шкатулка. Рассказы зарубежных классиков - Сельма Лагерлеф

– Дай мне твой халат, – сказал он и протянул руку.

Епископ выпрямился – он был высокий и статный. Глаза его сверкнули из-за очков.

– Ты говоришь «ты» епископу? – сказал он.

Незнакомец не двинулся с места и снова сказал:

– Дай мне твой халат. Брат у меня мерзнёт.

И вдруг епископ почувствовал, что у него как-то странно сжалось сердце – он сам не мог сказать почему. Но ему захотелось, чтоб незнакомец скорей ушёл.

– Я позову сейчас Ганса, – сказал он. – Ганс даст вам какой-нибудь мой старый сюртук. Ваш брат не должен мёрзнуть. Ведь он так же и мой брат, как истинно то, что все мы – дети Божии. Я сейчас позову Ганса.

Он подобрал свой халат и хотел идти, но ему показалось, что он не может. Незнакомец точно наполнял собой всю комнату и заграждал ему путь. И снова произнёс он:

– Дай мне твой халат.

Тогда у епископа затряслись и подогнулись колени, так что он должен был схватиться за кресло. Он склонил голову, как жалкий грешник, просящий помилования.

– Я получил его от своей Регины, – сказал он, – от епископши…

Он робко взглянул на незнакомца, но тот всё ещё стоял с протянутой рукой. И взор у него был величавый и твёрдый. Епископ опустил глаза и стал перебирать пальцами складки своего халата.

– Она мне подарила его сегодня… каждое Рождество она дарит мне халат, – сказал он, и голос его зазвучал нежностью при мысли о длинном ряде счастливых годов, прожитых им с женой. – Она шьёт их сама, собственными руками.

Он снова умолк, и в комнате сделалось тихо. Он чувствовал, что близок к обмороку, и ему стоило страшных усилий поднять голову и взглянуть на незнакомца.

Но незнакомец исчез.

Епископ схватился рукой за лоб и устремился в глубь комнаты. Он не слыхал шагов незнакомца, не слыхал звука затворяющейся двери.

Потом он бросился в переднюю, но там не было никого. Он стал звонить и звать: епископша, Ганс, обе служанки – все сбежались. Он велел им скорей догнать человека, который только что ушёл, и привести его обратно. Ганс и обе девушки тотчас же бросились за ним.

Епископ упал на стул.

– Боже милосердный! Регина! – сказал он.

Жена поцеловала его в лоб и заплакала от страха, потому что никогда не видала его таким. И он не стал с ней говорить, а сидел молча, не отрывая глаз от двери.

Люди вернулись и доложили, что улица совсем пуста и нигде не видать незнакомца. Тогда епископ с трудом поднялся со стула и приказал им выйти из комнаты. Он сам посмотрел, плотно ли затворена дверь. Потом он снова сел, так как не мог стоять, и сказал:

– Регина… я должен идти… я должен найти этого человека… должен найти его ради спасения своей души.

Прерывистым голосом рассказал он ей то, что случилось. И когда он дошёл до конца, она прижала руки к груди и заплакала. Но глаза её сияли.

– Иоганнес, – оказала она, – я всё понимаю.

Она тихо плакала. Епископ пугливо смотрел на неё, как бы боясь того, что она ему скажет. Потом он вышел в коридор за своим верхним платьем и снова вернулся.

– Иоганнес… ведь я так часто думала об этом. На меня находил какой-то ужасный страх… и тоска тихая о прошлом… Тогда, в былые дни, в пасторате, когда нивы золотились благодатной рожью и в наших комнатах звенели молодость и радость… И то, что было после того… как раз тогда, когда мы сделались так счастливы и так богаты, когда король осыпал тебя милостями и твоя паства благоговейно внимала тебе. Это жгло мне сердце, Иоганесс… и днём, и ночью… И когда ты стоял пред алтарем…

Она продолжала говорить, помогая в то же время ему одеваться:

– Если б я могла пойти с тобой, Иоганнес! Но Господь послал мне крест, со своими больными ногами я не могу спуститься с лестницы… Ах, если б это случилось с нами, когда мы были молоды!.. Но слава Богу, что это случилось всё-таки теперь, когда мы не покинули ещё этот мир!

Дрожащими руками застегнула она ему шубу и проводила его на лестницу. Ни она не заметила, ни сам епископ, что на голове у него только ермолка.

* * *

Пока епископ бегал по улице, человек, которого никто не знал, стоял на широком мосту над рекой.

Он стоял на самой середине, где балюстрада поднималась всего выше и увенчивалась огромным фонарём в пять рожков. Он смотрел на воду, которая струилась и журчала, между тем как местами вспыхивала при свете волна и падала снова. И лицо его было кротко и печально.

Но пока он стоял так, кто-то схватил его за его одежду.

Он наклонился и заглянул в красное и распухшее лицо. Оно высовывалось из ниши, где, казалось бы, и собаке негде было бы поместиться. И человек, которому принадлежало это лицо, смотрел на незнакомца налитыми кровью, горячечными глазами и говорил заплетающимся языком:

– Дайте, господин, на стаканчик водки.

Незнакомец велел ему встать. И он выполз из своей норы и, шатаясь, прислонился к балюстраде. Его обтрёпанная шляпа слетела у него с головы и упала в воду, но он этого не заметил. От него несло водкой, и он, икая, выставил свой грязный кулак.

– На стаканчик, добрый господин… ради великого праздника.

Тогда незнакомец положил ему руку на плечо и сказал:

– Иди домой, к Катерине.

Пьяница отвёл рукой со лба свои всклокоченные волосы, стал протирать глаза, как бы усиливаясь стряхнуть с себя сон.

– К Катерине… – медленно произнёс он. – Катерина… и дети…

– Иди же к ним, – снова сказал незнакомец.

Но тот задрожал всем телом и начал плакать.

– Господин… ведь я там уж много месяцев не был… Катерина умерла… Она была больна, когда я от неё ушёл… Ведь я избил её, господин… ведь я отнял у неё перину и заложил… И детские вещи тоже…

Он вдруг взглянул в лицо незнакомцу и сразу отрезвел, и пришёл в себя.

– Господин! Господин!.. жива Катерина?.. дома она?.. жива она?..

И, не дожидаясь ответа, он пошёл, как человек, нашедший себе цель. Но тотчас же снова обернулся и почтительно спросил: – Кто вы, господин?

Но незнакомец прошёл мимо него, не ответив.

* * *

Он направился через мост в предместье, где было особенно темно.

По длинным, прямым улицам, глубоким и смрадным, как колодцы, через площади, где был нагромождён строевой лес и камень, мимо часовни