Орландо - Вирджиния Вулф

том же наряде принимает пару просителей (каковых к ней являлась целая уйма), затем прогуливается по саду и подрезает орешник – в бриджах это удобнее, потом переодевается в платье из тафты в цветочек, наиболее подходящее для поездки в Ричмонд, где получает предложение руки и сердца от знатного вельможи, возвращается в город, где надевает костюм табачного цвета, как у стряпчего, и ходит по судам, чтобы узнать, как продвигаются ее дела – ибо состояние Орландо таяло на глазах, за сотню лет судебные процессы особо не продвинулись; и наконец, под вечер все чаще переодевается дворянином и бродит по улицам в поисках приключений.

Возвращаясь домой с кутежей, о которых в то время ходило немало историй, например, что Орландо дралась на дуэли, служила капитаном на корабле его величества, танцевала голой на балконе и удрала с известной леди в Нидерланды, куда за ними примчался супруг последней – но мы не станем их ни подтверждать, ни опровергать – возвращаясь домой, чем бы она там ни занималась, наша героиня взяла себе за правило прогуливаться под окнами кофейни, где могла наблюдать за острословами, не будучи замеченной ими, и по жестам догадывалась, что они сказали мудрого, остроумного или язвительного, не слыша ни единого слова – пожалуй, оно и к лучшему; а как-то раз простояла полчаса под зашторенным окном, наблюдая за тремя тенями, распивавшими чай в доме на Болт-Корт.

Занимательнее спектакля нельзя и представить! Ей хотелось кричать: «Браво! Браво!» То была прекрасная театральная постановка – целая страница, вырванная из толстенного тома подлинной человеческой жизни. Маленькая тень с поджатыми губами ерзала в кресле – беспокойная, нахальная, навязчиво-услужливая; согбенная женская тень опускала палец в чашку, пробуя, сколько осталось чая, ибо была слепа; тень с римским профилем раскачивалась в кресле, причудливо переплетала пальцы и мотала головой из стороны в сторону, а чай пила огромными глотками. Имена тех теней – доктор Джонсон, мистер Босвелл и миссис Уильямс[19]. Орландо столь поглотило сие зрелище, что она и думать забыла, как станут ей завидовать грядущие поколения, хотя, пожалуй, тут они и правда бы позавидовали. Она просто смотрела, не отрываясь. Наконец мистер Босвелл встал, с ехидным хамством кивнул старухе. Зато сколь обходительно он раскланялся перед римским профилем, обладатель которого поднялся в полный рост и покачивался, извергая самые блистательные фразы, когда-либо слетавшие с людских губ; так думалось Орландо, хотя она не слышала ни слова, сказанного тремя тенями за чаем.

Так продолжалось довольно долго, и однажды ночью Орландо вернулась домой, поднялась к себе в спальню, сняла расшитый камзол и стояла в рубашке и бриджах, глядя в окно. В воздухе витало нечто, не дававшее ей уснуть. Над городом висела белая дымка, ибо ночь была холодная, зимняя, и вид открывался поистине великолепный. Она смотрела на собор Святого Павла, Тауэр, Вестминстерское аббатство, на шпили и купола городских церквей, на плавные очертания стен, роскошные дворцы и места собраний. На севере плавно возвышались холмы Хэмпстеда, на западе сияли ровным светом улицы и площади Мэйфера. С безоблачного неба на эту благостную и опрятную картину взирали сверкающие, холодные звезды. И воздух казался таким прозрачным, что отчетливо выступала каждая крыша, каждый колпак печных труб, даже камни на булыжной мостовой явно отличались друг от друга, и Орландо невольно сравнивала опрятную современность с извилистыми трущобами прежних дней, с Лондоном в эпоху правления королевы Елизаветы. Тогда, вспоминала она, город, если его так можно назвать, представлял собой людное, беспорядочно загроможденное домами пространство под ее окнами в Блэкфрайерсе. Звезды отражались в глубоких лужах с застоявшейся водой прямо посреди улиц. Черная тень на углу, где раньше была винная лавка, вполне могла оказаться трупом убитого человека. Во время ночных попоек раздавались крики раненных в буйных драках, на которые няня, держа малютку Орландо на руках, глазела сквозь решетчатое окно. По улицам рыскали сплоченные банды дебоширов, мужчин и женщин, горланя похабные песни, в ушах у них сверкали драгоценные камни, а в руках – ножи. В такую ясную ночь, как эта, можно было разглядеть непроницаемую чащу лесов Хагейта и Хэмпстеда, причудливо извивавшихся на фоне неба. Тут и там на холмах, возвышавшихся над Лондоном, виднелись виселицы с прибитыми гвоздями гниющими трупами, ибо опасность и уязвимость, похоть и насилие, поэзия и грязь наводнили извилистые дороги Елизаветинской эпохи, жужжали и смердели – Орландо даже сейчас помнила вонь, исходившую от них жаркой ночью, – вливаясь в маленькие домишки и узкие улочки города. Теперь – она высунулась из окна – повсюду правят свет, порядок и безмятежие. Гулко гремит по мостовой карета. Вдали раздался крик ночного сторожа: «Ровно двенадцать, ночь морозная». Едва слова сорвались с его губ, как начало бить полночь. И Орландо впервые заметила облачко, сгустившееся за куполом Святого Павла. Пока звучали удары, облачко росло, темнело и с шестым ударом заполнило всю западную часть неба неровной, порывистой тьмой, хотя восток и север остались ясными, как всегда. Потом туча двинулась на север, поглощая одну высоту за другой. Лишь Мэйфер, сияющий огнями, на контрасте горел ярче, чем обычно. С восьмым ударом торопливые клочья разметались над Пикадилли, сгрудились в кучу и необычайно стремительно хлынули на Вест-Энд. Когда грянули девятый, десятый и одиннадцатый удары, над Лондоном зависло взбаламученное месиво черных туч. С двенадцатым ударом темнота сомкнулась. Все погрузилось во мрак, сомнение, морок. Восемнадцатый век закончился, начался девятнадцатый.

Глава 5

Огромная туча, сгустившаяся не только над Лондоном, но и над всеми Британскими островами в первый день девятнадцатого века, висела, точнее, носилась туда-сюда, разрываемая неистовыми бурями, так долго, что принесла самые пагубные последствия для всех, кто жил в ее тени. Даже климат Англии переменился. Дожди шли часто, причем ливневые, один за другим. Конечно, солнце светило, но небо так затянуло тучами, что лучи его заметно потускнели, и на смену жизнерадостным краскам пейзажей восемнадцатого века пришли блеклые оттенки лилового, оранжевого, красного. Под этой унылой, угрюмой сенью зелень капусты казалась тусклой, белизна снега – мутной. Что еще хуже, в дома начала проникать сырость – самый коварный враг, ведь от солнца можно отгородиться шторами, от мороза спасает жаркое пламя, а сырость подкрадывается, пока мы спим, сырость бесшумна, незаметна, повсеместна. От сырости разбухает дерево, ржавеет железо, гниет камень. Болезнь протекает настолько медленно, что мы о ней и не подозреваем, пока не откроем ящик комода или не возьмем ведерко для угля, и все вдруг рассыпается в прах.

Последствия ощущались буквально