Не щади живота - Юдзо Ямамото

кулака, передал его сокольничему. Глаза его тем временем ни на мгновение не упускали из виду стоявшую в воде птицу.

Охота была соколиная, но это не значило, что Хидэтада будет пользоваться исключительно соколами. Если, смотря по обстановке, выгоднее было пускать в ход ружье, Хидэтада не стесняясь пользовался им. На первом месте стояло достижение цели, и именем соколиной охоты смущаться было нечего. Таково было правило, которого Хидэтада всегда держался.

Хидэтада принял от одного из слуг свиты ружье и твердой рукой навел дуло в сторону белой птицы, стоявшей у края воды.

Почуял ли аист, что ему грозит опасность, но он вдруг встрепенулся и, громко захлопав крыльями, взвился в воздух. В тот же самый момент Хидэтада нажал курок.

– Ба-бах! – прогремел оглушительный выстрел. Он разнесся над поверхностью воды и отдался где-то в глубине рощи. Еще не успел затихнуть звук выстрела, как белая птица сорвалась и устремилась вниз. Казалось, что это оторвался и покатился книзу кусок белого облака, плывшего в небе.

Среди свиты пронесся гул восхищенных голосов: все хвалили меткость сёгуна. Хидэтада опустил ружье прикладом на землю и, опершись на него, как на посох, с довольным видом смотрел, как падает птица. К сожалению, добыча упала не на землю, а на самую середину озера. Сокольничьи засуетились, забегали по краю озера, не зная, как достать птицу. Озеро было большое, и не было никакой возможности дотянуться до его середины. Единственное, что можно было сделать, это броситься кому-нибудь в воду, но удерживала мысль о происшедшем недавно случае. Во время охоты в Сосю подбитая утка упала тоже посредине озера, и один из смельчаков, раздевшись донага, бросился в воду и поплыл к добыче, но умер от холода, не достигнув ее. После этого случая бросаться в воду было воспрещено.

– Лодки нет ли? Лодку скорее! – раздались голоса.

Никаких лодок на этом уединенном озере, конечно, не водилось. Кто-то посмекалистей догадался использовать срубленные и сваленные в кучу криптомериевые бревна. По его почину сокольничьи принялись вязать плот.

В этой суматохе никто и не заметил, как на противоположном берегу озера выскочил из чащи голый человек. Через минуту он с громким плеском бултыхнулся в воду. День был хотя и солнечный, но такой холодный, что вода между стеблями тростника покрылась тонкой пленкой льда. Человек, однако, не обращая внимания на режущий холод, быстро плыл, отмеривая саженками, к середине озера.

– Что он с ума сошел? Не знает, что такого же безумца на днях постигла смерть от холода? Да и как он осмелился, не спросив разрешения, протянуть руку к добыче, подстреленной самим князем?

Свита с замиранием сердца следила за движениями смельчака, а он, не обращая ни на кого внимания, приблизился к плававшему на воде аисту, высоко поднял его обеими руками над головой и, искусно работая ногами, в стоячем положении поплыл к берегу. Навстречу ему в это время отчалил плот, слаженный сокольничьими. Заметив его, плывущий остановился у самого его края и почтительно передал сидящим добычу. Затем он снова с головою бултыхнулся в воду, скрылся под ней и поплыл обратно к тому берегу, откуда появился.

Хидэтада проводил его долгим взором, а затем спросил, обращаясь к свите:

– Кто это?

В свите уже давно узнали в пловце Дзюзо, но стояли и молча переглядывались, так как боялись, как бы снова не навлечь на Дзюзо гнев князя.

– Кто это? Уж не Дзюзо ли?

Стоявшие поблизости молча кивнули головами.

– Опять лезет куда не спрашивают. Что за негодяй!

У некоторых из свиты невольно екнули сердца. Впрочем, Хидэтада ограничился только этими словами и больше ничего не произнес.

Спустя несколько времени сёгун уже охотился в Итабаси. Он довольно-таки часто выезжал на охоту. Причиной тому была и его страсть к ней, а кроме того он пользовался ею, как средством для военной закалки и для обследования того, как живет народ.

Дзюзо продолжал неотступно следовать за свитой князя. Должно быть удачная охота привела Хидэтада в хорошее расположение духа. Завидев издали Дзюзо, он подозвал его:

– Ну-ка, подойди!

Дзюзо подошел с опущенной головой. Весь вид его выражал крайнее почтение, граничащее с трепетом.

На лице сёгуна изобразилось выражение великодушия.

– Дзюзо, можешь получить свои мечи.

У Дзюзо – этого милого выскочки, на которого князь никак не мог окончательно рассердиться, на глазах выступили слезы, затуманившие на минуту все окружающее.

В прозрачной синеве плавно описывал большие круги ястреб.

3

«Фехтовальщик на мечах, не знающий себе равных».

Такая надпись была вывешена высоко на тростниковом плетне, окружающем четырехугольную площадь. Толстые, жирные буквы, неровно выведенные кистью, стояли с поднятыми кверху правыми плечами и били в глаза своей вульгарность. Под низом была сделана приписка несколько коротких, лающих строк:

«Состязание по желанию. Кто хочет, может настоящим мечом. Ничего не имею против быть зарубленным».

Некоторые предусмотрительные даймё имели обыкновение держать у себя на всякий случай как можно больше вассалов. Таких даймё называли в народе «чадолюбивыми». После битвы под Осака правительство «бакуфу», чтобы урезать влияние отдельных даймё, установило воинскую повинность, по которой численный состав собственных дружин даймё сокращался соответственно размеру их ленного дохода, выражавшегося в коку риса. Так, например, даймё, получавший с лена 10 тысяч коку риса в год, мог иметь в своем распоряжении 20 ружей, 10 луков, 50 пик, 3 знамени 25 всадников. Эта правительственная мера, естественно, не давала владетельным князьям возможности держать у себя излишнее количество людей. Сократился не только наем новых вассалов, но приходилось отказывать и прежним, долгое время получавшим от даймё жалованье. В результате развелось много странствующих самураев. Некоторые из них, кто посмелее да поискуснее, переходили из провинции в провинцию и называя себя «подвижниками ратного дела» («муся-сюгёся) либо «военных дел мастерами (бухэн-моно), хвастались своим искусством в надежде найти себе нового хозяина либо заработать средства на жизнь.

«Фехтовальщик на мечах, не знающий себе равных» принадлежал, по-видимому, к породе именно таких странствующих вояк. Правда, слова «не знающий себе равных» звучали довольно громко, но с этим еще можно было мириться. Другое дело было с заявлением: «Ничего не имею против быть зарубленным». Даже в обстановке постоянных кровавых потех, какими отличалось то время, оно способно было привлечь взоры прохожих. В самом деле, фехтование на бамбуковых эспадронах можно было видеть где угодно, но такое состязание, в котором партнер заранее соглашается быть зарубленным, представляло собой редкое зрелище.

В то время, о котором идет речь, военное искусство было в особенном почете,