Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

И она поставила меня на колени подле нее.

— Папенька, забери меня, и пусть Анньо поправится! — воскликнул я, рыдая. И взглянул с укором на свою мать, показав ей тем самым: я знаю, она хочет, чтобы я умер вместо сестры. Я, неразумный, не понимал тогда, что таким образом лишь довожу ее до отчаяния! Надеюсь, что она простила меня. Я был тогда очень маленьким и не понимал, что творится у нее на душе.

После нескольких секунд глубокого молчания матушка вновь начала кадить предметы и сосредоточила все свое внимание на воде в широком сосуде, стоявшем на скамье. Вдруг маленький мотылек, летавший вокруг него, дотронулся крыльями до воды и немного потревожил ее поверхность. Мама благочестиво наклонилась и перекрестилась, как в церкви, когда несут Святые Дары.

— Перекрестись, сынок! — прошептала она в большом волнении, не решаясь поднять глаз.

И я невольно послушался. Когда мотылек скрылся в глубине комнаты, моя мать вздохнула, поднялась и, наблюдая с любовью и трепетом за движением мотылька, сказала мне веселым и довольным тоном: «Это пролетела душа твоего отца!» Затем она немного отпила воды и дала ее мне. Тогда я вспомнил, что матушка и раньше поила нас из подобного сосуда, когда мы только просыпались. Я вспомнил, что потом она целый день пребывала в веселом и жизнерадостном настроении, как будто находилась в состоянии невероятного загадочного блаженства.

Как только она напоила меня, то подошла с сосудом в руках к кровати Анньо. Больная не спала, но находилась в полудреме. Ее веки были наполовину прикрыты; при этом казалось, что из ее глаз лилось какое-то странное сияние. Матушка аккуратно приподняла тщедушное тело девочки. Поддерживая ее одной рукой за спину, она поднесла к ее сухим губам сосуд.

— Давай, доченька, — сказала она ей. — Выпей немножко водички, и тебе сразу полегчает.

Больная не открывала глаз, но, казалось, услышала голос матери и поняла ее слова. Ее губы озарила милая и нежная улыбка. Затем она выпила несколько капель целебной воды. Как только она сделала глоток, глаза ее открылись и она попыталась вздохнуть. С губ сорвался тихий стон, и девочка вновь рухнула в объятия матери.

Бедная наша Анньо! Ты освободилась от своих страданий!

Многие осуждали матушку за то, что, пока другие женщины во весь голос оплакивали нашего отца, она лила обильные слезы в молчании. Несчастная просто боялась, что ее неправильно поймут, боялась переступить границы скромности, подобающей молодой девушке. Ведь, как я уже говорил, наша матушка овдовела совсем юной.

Когда же умерла наша сестра, матушка была немногим старше. Но теперь она не думала о том, что скажут другие, услышав ее отчаянные рыдания. Люди со всей округи собрались, чтобы утешить ее. Но скорбь ее была безутешной.

— Она помешается, — говорили те, кто наблюдал, как она, склонившись у двух могил, оплакивает нашу сестру и отца.

— Она оставит их на произвол судьбы, — говорили другие, встречая нас на улице, заброшенных и неухоженных.

Понабилось время, понадобились наставления и упреки со стороны церкви, чтобы матушка пришла в себя, вспомнила про своих живых детей и вернулась к домашним обязанностям. И тогда она осознала, до чего нас довела долгая болезнь нашей сестры.

Все деньги мы потратили на врачей и лекарства. Ковры и половики, которые матушка выткала своими собственными руками, она или продала за бесценок, или отдала в качестве вознаграждения колдунам да магам. Другие ковры у нас украли, воспользовавшись творившимся в нашем доме беспорядком. Вдобавок у нас закончился корм для животных, и нам больше не на что было жить.

Однако это не напугало матушку, а напротив, придало ей еще больше энергии. Казалось, она стала сильнее, чем была до болезни Анньо. Она умерила или, точнее, спрятала свою скорбь. Преодолела робость своего возраста и пола и, взяв в руки мотыгу, начала подрабатывать, как будто никогда и не знала беззаботной жизни в достатке.

Долгое время матушка добывала нам хлеб в поте лица. Поденный заработок был невелик, а наши нужды большими, однако она не позволяла никому из нас помогать ей. Каждый вечер у очага мы обсуждали планы на будущее. Наш старший брат должен был научиться ремеслу отца, чтобы занять в семье его место. Я же собирался отправиться на чужбину на заработки. Но перед этим мы должны были научиться грамоте и окончить школу. Ведь, как говорила наша матушка, человек неграмотный словно дубина неотесанная.

Наше положение стало особо тяжким, когда в стране началась засуха и подскочили цены на продукты. Но вместо того, чтобы впасть в отчаяние из-за недостатка еды, наша матушка привела в дом еще одного ребенка, девочку, которую она после многих попыток наконец смогла удочерить.

Это событие скрасило нашу скучную и суровую жизнь. Само удочерение стало настоящим праздником. В первый раз матушка нарядилась и повела нас в церковь чистыми и причесанными, как будто мы шли причащаться. После службы мы все встали перед иконой Христа, перед собравшимся народом и настоящими родителями девочки; матушка взяла ее из рук священника, пообещав во всеуслышание, что будет любить и растить ее, как если бы она была плоть от ее плоти и кровь от крови.

Ее вхождение в наш дом стало по-настоящему величественным и в какой-то степени триумфальным. Впереди шли первый старейшина деревни и наша матушка вместе с девочкой, за ними следовали мы. Наши родственники и родственники нашей новой сестры проводили нас до двора. Там старейшина высоко поднял девочку и показал ее собравшимся. Затем он громко спросил:

— Кто из вас является родственником или родителем сей девочки больше, чем Деспиньо Михальесса и ее семья?

Отец девочки был бледен и грустно смотрел перед собой. Его жена плакала, опустив голову ему на плечо. Матушка дрожала от страха, как бы кто ни воскликнул: «Я!», разрушив тем самым ее счастье. Но никто не отозвался. Тогда родители девочки поцеловали ее в последний раз и удалились со своими родственниками. Наши родные вместе со старейшиной вошли в дом и были нами радушно приняты.

С этого дня матушка начала окружать приемную дочь такой заботой, какой мы, пожалуй, не удостаивались в ее возрасте и в более счастливые времена. И когда я впоследствии покинул отчий дом, скитаясь по чужбине, а мои братья, не высыпаясь, надрывались в мастерских, чужая девочка царствовала в нашем доме, как будто он был ее собственным.

Небольших заработков моих братьев вполне хватало на то, чтобы облегчить жизнь нашей матушки, и они отдавали ей деньги. Но