Росгальда - Герман Гессе

не происходило никаких перемен. Один или два раза в день у него бывали припадки судорог и болей, остальное время он лежал в полудремоте, с притупленным сознанием. Между тем жара разрешилась целым рядом гроз; стало прохладно, и в слабо струящемся дожде сад и мир утратили свой насыщенный летний блеск.

Верагут, наконец, снова провел ночь в своей постели и несколько часов спал глубоким сном. Лишь теперь, одеваясь у открытого окна, он заметил, как пасмурно и свежо стало на дворе, – последние дни он жил точно в лихорадке. Он высунулся в окно и, слегка вздрагивая от холода, вдыхал сырой воздух туманного утра. Пахло влажной землей и близостью осени, и он, привыкший ощущать обостренными чувствами признаки времен года, с удивлением заметил, как бесследно, почти незаметно промелькнуло это лето. Ему казалось, что он провел в комнате больного Пьера не дни и ночи, а месяцы.

Он набросил непромокаемый плащ и пошел в дом. Здесь он узнал, что мальчик проснулся рано, но уже час, как заснул опять. Он позавтракал с Альбертом. Юноша принимал болезнь Пьера очень близко к сердцу и страдал, стараясь не дать этого заметить, от больничной атмосферы и тяжелого, угнетенного настроения в доме.

Когда Альберт ушел к себе, чтобы заняться своими школьными работами, Верагут вошел к еще спавшему Пьеру и занял свое место у кроватки. В эти дни он не раз желал, чтобы все это кончилось скорее, уже ради ребенка, который давно не говорил ни слова и казался таким измученным и постаревшим, как будто знал сам, что ему нельзя помочь. Тем не менее, он не хотел упустить ни часу и ревниво оберегал свое место у постели больного. Ах, как часто когда-то приходил к нему маленький Пьер и заставал его усталым или равнодушным, погруженным в работу или поглощенным заботами, как часто он рассеянно и безучастно держал в своей руке эту маленькую, худенькую ручку и едва слушал слова ребенка, из которых каждое теперь превратилось в не имеющую цены драгоценность! Всего этого нельзя было исправить. Но теперь, когда бедняжка лежит в мучениях и один со своим беззащитным, избалованным детским сердечком стоит лицом к лицу со смертью, теперь, когда ему в течение нескольких дней придется изведать все оцепенение, всю скорбь, весь страх и отчаяние, которыми пугают и давят человеческое сердце болезнь, слабость, старость и близость смерти, – теперь он не оставит его ни на минуту. Он хотел этого, чтобы наказать себя, причинить себе боль, и в то же время, чтобы не оказаться в отсутствии, если наступит момент, когда мальчик спросит о нем и он сможет оказать ему какую-нибудь маленькую услугу, выказать немного любви.

И в это утро он был вознагражден. В это утро Пьер открыл глаза, улыбнулся ему и сказал слабым, нежным голосом:

– Папа!

Сердце художника бурно забилось, когда он, наконец, снова услышал любимый голос, звавший его и ставший таким жиденьким и слабым. Он так долго слышал этот голос только стонущим и невнятно лепечущим в тупом страдании, что испугался от радости

– Пьер, дорогой мой!

Он нежно нагнулся и поцеловал улыбающиеся губы. Пьер казался свежее и счастливее, чем он надеялся когда-либо снова увидеть его, глаза у него были ясные и сознательные, глубокая морщина между бровями почти исчезла.

– Радость моя, тебе лучше?

Мальчик улыбнулся и посмотрел на него как будто с удивлением. Отец протянул ему руку, и он вложил в нее свою ручку, которая никогда не была особенно сильной, а теперь казалась такой маленькой, белой и усталой.

– Теперь ты должен сейчас же поесть, а потом я расскажу тебе что-нибудь интересное.

– О, да, про цветы и про летних птиц, – сказал Пьер, и отцу опять показалось чудом, что он говорит, улыбается и снова принадлежит ему.

Он принес ему завтрак. Пьер ел охотно и дал уговорить себя сесть второе яйцо. Затем он попросил свою любимую книгу. Отец осторожно раздвинул занавеси, в комнату проник бледный свет дождливого дня, и Пьер попробовал сесть и смотреть картинки. По-видимому, это не причиняло ему боли, он внимательно рассмотрел несколько листков и приветствовал любимые картины маленькими возгласами радости. Но затем сидячее положение утомило его, и глаза опять начали слегка болеть. Он дал себя уложить и попросил отца прочесть ему несколько песенок и стишков.

Верагут старался читать так весело и забавно, как только мог, и Пьер благодарно улыбался. Но все-таки стихи не произвели прежнего впечатления, как будто с тех пор, как Пьер слышал их в последний раз, он стал старше на несколько лет. Правда, стихи и картинки напомнили ему много светлых и радостных дней, но старая радость и задорное веселье не возвращались, и, не понимая этого, ребенок оглядывался на собственное детство, которое всего несколько недель, даже несколько дней тому назад было действительностью, с тоской и грустью взрослого человека. Он не был больше ребенком. Он был больным, от которого мир действительности уже отошел и ясновидящая душа которого уже везде и повсюду тревожно чуяла подстерегающую смерть.

Тем не менее, после всех ужасных страданий это утро было полно света и счастья. Пьер тихо и благодарно улыбался, а Верагут против воли все снова поддавался надежде. В конце концов, все-таки ведь возможно, что он не потеряет мальчика! И тогда он будет принадлежать ему, ему одному!

Пришел врач. Он долго пробыл у постели Пьера, не муча его вопросами и исследованиями. Лишь теперь появилась и фрау Адель, дежурившая ночью при ребенке. Неожиданное улучшение как будто ошеломило ее; она так крепко сжимала руки Пьера, что ему было больно, и не старалась скрывать слез радости, катившихся у нее из глаз. Альберту тоже позволили войти на несколько минут в комнату больного.

– Это похоже на чудо, – сказал Верагут доктору. – Вы не находите?

Врач улыбнулся и ласково кивнул головой. Он не противоречил, но не выказывал и чрезмерной радости. Художником сейчас же опять овладело недоверие. Он наблюдал за каждым движением врача и заметил, что в то время, как лицо улыбалось, в глазах было холодное внимание и сдержанная тревога. Сквозь щелку двери он прислушивался к разговору врача с сиделкой, и, хотя не мог разобрать ни слова, серьезный шепот, казалось ему, говорил об опасности.

Он проводил врача до экипажа и в последнюю минуту спросил:

– Вы не придаете большого значения этому улучшению?

Некрасивое, спокойное лицо обернулось к нему:

– Будьте довольны, что бедняжке выпало на долю несколько хороших часов! Будем надеяться, что это продержится подольше.

В его умных глазах нельзя