Лемурия - Карл Ганс Штробль

ко мне и все смотрел на меня безжизненным взором, полным стылого ужаса. Его губы разомкнулись, и он произнес одеревеневшим, чуждым голосом:

– У нас ведь дело есть в Триесте. Мы что-то забыли сделать. Нам надо вернуться.

Я знал, что мы пропали, если позволим одолеть себя, – и тем не менее потребовалось огромное усилие, чтобы сопротивляться неведомому зову. Я хотел заговорить, но у меня вдруг пропал голос – будто выскользнул из хватки моей воли. Пытаясь найти слова, я почувствовал режущую боль в голове и внутренностях. Никогда прежде я не испытывал ничего подобного.

Наконец, преодолев приступ удушья, я простонал:

– Нет! Держимся намеченного курса!

Но не успел я это сказать, как почувствовал себя так, будто совершил преступление. Собственное поведение вызвало у меня отвращение – словно я нарушил священный обет. Сразу же захотелось зарекомендовать себя с лучшей стороны – то есть последовать чужой воле и вести себя смиренно. Но все же что-то во мне сопротивлялось. Неизвестная сила, чье имя мне было неведомо, отвоевала мое доверие – и, самое страшное, мне казалось, что силе этой стоить довериться ради своего же блага.

Барон все еще сидел, съежившись. Теперь его взгляд был устремлен в сторону. Он покачал головой.

– Берите же весла! – крикнул я ему. – Вперед!

Он нерешительно повиновался, да и я тоже подналег. Но весла показались мне жутко тяжелыми – ни дать ни взять железные прутья. Мне казалось, что я ворочаю их в тягучей и вязкой массе. Ужаснее же всего было то, что я сам себя презирал, и это чувство росло во мне с каждым новым всплеском. Мы двигались медленно, как в кошмарном сне; тут вдруг барон вытащил весло и, обернувшись ко мне, произнес:

– Ну уж нет. Я вернусь. – В выражении его лица произошла некая перемена. В глазах его читалась какая-то подозрительная, хитрая настороженность. Я ясно видел, что он меня ненавидит и все больше и больше разгорается гневом от того, что я продолжаю грести.

– Хорошо, – с усилием проговорил я, – возвращайтесь. Но прежде я сойду на берег.

Позже я размышлял о том, как получилось, что он так безоговорочно подчинился приказу, тогда как я сопротивлялся, пускай и ценой неслыханных усилий. Смею думать, это связано с большей силой моей закаленной в боях с фатумом воли. Вы же знаете, что у меня были бедные родители; моя жизнь отнюдь не шла гладко во времена оны. Мне пришлось много бороться за свое место под солнцем и терпеть всевозможные лишения. Ну а что барон Латцманн? Он унаследовал большое состояние и мог предаваться безделью хоть всю жизнь, особо при этом не беднея. Он не знал, каково это – добиваться своего потом и кровью; ему все само шло в руки, минуя любые возможные препятствия. Осознав это, я смирился с тем, что мне больше не удастся заставить барона взяться за весла. Он все сидел против меня и полными злобы глазами следил за каждым моим движением. Я понимал, что мне следует держать с ним ухо востро. Именно эта напряженная осмотрительность, впрочем, выступала как отличное подспорье в борьбе с гипнотическим внушением противника – я греб даже легче прежнего.

Внезапно барон указал рукой в направлении нашего движения и произнес:

– Корабль.

Я поддался обману и повернул голову, чтобы взглянуть через плечо. В тот же миг я почувствовал, что лодка покачнулась, и не успел я моргнуть глазом, как пальцы барона уже сжались железной хваткой на моем горле. Он вскочил и навалился на меня всем телом; от неожиданности атаки я не смог устоять и рухнул навзничь. Вода, взметнувшаяся из-за борта лодки, предательски плеснула мне в лицо. Я понимал, что погибну, если не сброшу барона с себя. Постепенно мне удалось добиться определенного преимущества. Используя приемы джиу-джитсу, искусства японской борьбы, я заставил его отпустить мою шею, пережав ему артерии, и наконец вывернул ему руку так, что мог бы легко сломать ее, если бы он сделал еще хоть одно движение. Этот болевой прием заставил его опомниться – барон растерянно посмотрел на меня и отпустил. Мне никогда не удастся доказать того, что я скажу, но, верьте мне или нет, я видел перед собой совершенно незнакомого человека. Наружность барона Латцманна изменилась в такой степени, что я не мог признать его в напряженно застывшем напротив противнике. Лицо его стало отталкивающим, глаза впали, зрачки странно закатились. Теперь я мог полностью выпрямиться и отбросить его от себя; барон ударился спиной о скамейку для гребца. Я высоко поднял весло и занес его над головой Латцманна.

– Позволите себе еще что-то подобное, и я размозжу вам череп, – гневно крикнул я.

Мой образ действий отличался, быть может, чрезмерной резкостью, но в нем я видел единственную надежду на спасение. Не утаю, однако, что я не переставал презирать самого себя за эту грубость и в глубине души считал барона как нельзя более правым. Мне ужасно хотелось возвратиться назад в Триест и вернуть глубокое душевное спокойствие. Пребывая во власти внушения, я тогда твердо верил, что за исполненное повеление меня ждет какая-то славная награда.

Итак, я поступал наперекор внутреннему убеждению, схватившись снова за весла и начав активно грести. Вы не можете себе представить, что испытывал я при этом глубочайшем раздвоении моей личности. Я боролся сам с собой, и по неведомым мне причинам над моим лучшим «я» одерживало победу «я», в тех обстоятельствах казавшееся наихудшим.

Барон сидел на дне лодки с поджатыми под себя, на восточный манер, ногами и выл, точно дикий зверь. Ложь, обеспечившая ему успешное нападение на меня, неожиданно воплотилась в жизнь – ибо вдали показалось судно, шедшее нам наперерез.

Я понял, что легче всего будет положить конец внутренней борьбе, бушевавшей во мне, если я препоручу себя кому-то еще. Я начал окликать судно. Оказалось, что это катер рыболовов, следующий после ночной работы в открытом море из Капо д’Истрии. Рыбаки приняли нас на борт. Собрав последние силы, я потребовал от капитана судна поклясться, что он ни за что не переменит курс и не послушается никого, кто попробует подбить его на это. Последнее, что я запомнил, – как наблюдал за матросами, привязывавшими нашу лодку к якорной цепи. Потом, спустившись в каюту, я рухнул на койку и вмиг погрузился в тяжелое, мертвенное забытье без грез и сновидений.

Когда я проснулся, было уже позднее утро. Я слышал шум жизни на берегу. Саднящее чувство, будто я не исполнил серьезный долг, все еще не оставляло меня. Но