Мальчуган - Нацумэ Сосэки

все-таки не очень испугался отца, – скорее мне было жалко нашу служанку Киё. Говорили, что она была из хорошей семьи, род ее давно пришел в упадок, и в конце концов дошло до того, что ей пришлось пойти в прислуги. У нас ее звали бабушкой. Не знаю почему, но эта бабушка очень меня любила. Удивительное дело! Матери я опротивел перед самой ее смертью, отец вообще не знал, что со мной делать, во всем околотке от меня сторонились как от испорченного мальчишки и хулигана, – а она во мне души не чаяла. Я уж примирился с мыслью о том, что у меня нет способности располагать к себе людей. «Поэтому-то и относятся ко мне как к деревянной чурке», – думал я. Все это было привычно. И тем более мне казалась странной постоянная забота Киё обо мне. Иногда на кухне мы оставались вдвоем, и Киё принималась расхваливать меня: «Ты честный, прямой, у тебя хорошая душа», – говорила она. Но я не понимал смысла ее слов. Будь у меня хорошая душа, думал я, тогда не только Киё, но и другие тоже немножко получше бы ко мне относились. И я всегда отвечал ей:

– Терпеть не могу, когда ко мне подлизываются!

– Вот поэтому-то я и говорю, что у тебя хорошая душа, – не унималась бабушка, с радостью поглядывая на меня. Казалось, она гордится мною, как своим собственным изделием. Мне это было не совсем приятно.

После смерти матери Киё привязалась ко мне еще сильнее. Иной раз в мое ребячье сердце закрадывалось сомнение: за что она так любит меня? «Ерунда все это! Уж лучше бы оставила в покое. Жалеет, что ли?» – думал я. Но Киё все-таки действительно любила меня. Не раз на свои деньги она покупала мне разные сласти и печенье. В холодные вечера она тихонько приносила и ставила у изголовья моей постели горячую похлебку из припасенной потихоньку гречневой муки. Случалось, что она даже покупала мне жареную лапшу. Но дело не ограничивалось только съестным. Я получал от нее башмаки и носки, и карандаши, и тетрадки. А впоследствии Киё как-то даже одолжила мне три иены. И не потому, что я попросил взаймы, – нет. Она сама принесла эти деньги ко мне в комнату и сказала: «Трудно, наверное, без денег-то? На-ка, возьми себе на расходы». Я, конечно, сказал: «Не нужно». Но она настаивала на своем, и я наконец согласился взять их в долг. По совести говоря, эти деньги очень обрадовали меня. Я положил три иены в кошелек и сунул его за пазуху, а потом, когда пошел в уборную, нечаянно уронил в яму. Что тут было делать! Спотыкаясь, я вышел из уборной и чистосердечно – так, мол, и так – рассказал все Киё. Бабушка немедленно отыскала бамбуковую палку и сказала: «Достану!» Вскоре послышался плеск воды у колодца. Я вышел посмотреть – и увидел, что Киё, подцепив на конец палки завязки кошелька, обмывала его водой. Потом она открыла кошелек и вытащила оттуда одну неновую бумажку; бумажка стала бурого цвета, знаки на ней расплылись. Киё подсушила деньги у хибати 2 и протянула мне:

– Ну, теперь, пожалуй, ладно будет.

– Кажется, маленько припахивает, – сказал я.

– Тогда давай схожу обменяю.

Не знаю, как она это сделала – сплутовала, что ли, – только принесла мне вместо бумажных денег на три иены серебра. Забыл, на что я истратил эти три иены. Я обещал ей вернуть долг, но так и не вернул. А теперь хотел бы отдать в десять раз больше, да поздно!

Киё дарила мне что-нибудь только тогда, когда ни отца, ни брата при этом не было. Но что может быть противнее, чем тайком от других получать только для себя? Конечно, с братом мы не ладили, но все же мне не хотелось, чтобы Киё давала мне сласти и цветные карандаши потихоньку от него.

– Почему ты даешь одному мне, а брату нет? – спросил я как-то Киё.

Киё сухо ответила:

– Да потому, что брату отец покупает.

Это было несправедливо. Верно, отец был человек своенравный, но все же он не был так несправедлив. Однако в глазах Киё все выглядело иначе, – она самозабвенно любила меня. Ну что можно было поделать с невежественной старухой, хотя в прошлом ее семья и имела какое-то общественное положение. Этим дело не ограничивалось. Пристрастный глаз – страшная вещь! Киё твердо верила, что в будущем я непременно добьюсь успеха, сделаю блестящую карьеру и буду жить припеваючи. Зато у моего прилежного братца только и есть, что белое лицо, а ни к чему он не пригоден. Так она решила сама раз и навсегда. Перечить ей было бесполезно. Киё была уверена, что те, кого она любит, непременно станут выдающимися людьми, а кого не любит – тех обязательно постигнет неудача. У меня и мысли не было, что я могу стать чем-то особенным. Но Киё все твердила: «Станешь, станешь», и я уж невольно начал подумывать: «А может быть, и в самом деле из меня что-нибудь выйдет?» Вспомнишь теперь – экая глупость! Раз я попробовал спросить Киё, кем я буду. Но, по-видимому, у нее тоже не было отчетливого представления на этот счет. Она только сказала: «Ясно, что ты выстроишь себе дом с роскошным подъездом и будешь разъезжать на рикше». С этих пор Киё стала беспокоиться о том, чтобы нам с ней жить вместе, когда у меня будет свой дом и я стану самостоятельным человеком.

– Уж ты, пожалуйста, оставь меня у себя, – не раз просила она.

И я, как будто и в самом деле являюсь хозяином дома, отвечал:

– Гм? оставить? Ну ладно, оставайся.

Но у этой женщины была очень пылкая фантазия.

– Тебе где больше нравится, в Кодзимати или в Адзабу 3? Устрой в саду качели. И пусть в доме будет одна европейская комната 4. Одной хватит.

Так она сама, без моего участия, строила всякие планы. Какой там дом! Ни к чему мне все это было. Мне совсем не нужен был ни европейский, ни японский дом. И каждый раз я отвечал Киё:

– Да зачем это мне?

– Сердце у тебя чистое, вот потому ты и не жадный, – опять хвалила меня Киё. И что бы я ни говорил, в ответ я слышал одни похвалы.

Так мы прожили лет пять-шесть после смерти матери. Отец меня ругал, с братом я ссорился. Киё приносила мне сласти да по временам хвалила. Особых желаний у меня и не было, – я считал, что хватает и того, что есть. «У других ребят, наверно, то же самое», – думал я. И