Крайние шхеры - Густав аф Гейерстам

Он говорил, как грешник, кающийся перед своим божеством, и он ни словом не помянул о том, что их поссорило. Этого он не знал, как и она. Это было, для них обоих темной необъяснимой загадкой, в которой тонуло все остальное. Подавленным голосом и медленно рассказывал он, каково ему было на море, каким одиноким он себя чувствовал и как все было странно. Товарищи сходили на берег и писали письма, а ему некому было писать. Товарищи возвращались с берега, принося с собою полученные письма, и в продолжение длинных ночей они читали друг другу эти письма. Он один был в стороне и думал, что уже всегда будет так. Потом он вернулся домой. Ему и в голову не приходило, что кто-нибудь сочтет его утонувшим. Все шло ему через голову, точно поток, и ему нельзя было собраться с мыслями. Он знал только, что ему надо было поговорить с Мертой. Вот он и искал ее все эти дни, но не посмел идти в ее дом, хотя знал, что она там. Сидел он на берегу, поджидая ее; бродил по тропинкам, которые она знала. Ну, теперь он знает, что без нее жизнь для него только одиночество и печаль, и никогда уже он не смог бы быть к ней жестоким, как прежде.  Все это он говорил Мерте, а она прислушивалась к его голосу и удивлялась, что слышала его в последний раз не вчера. Все, что он говорил, было так естественно и приятно слышать. Впечатление Мерты было такое, точно она вернулась домой после долгого путешествия, сознавая, что никуда больше уезжать не придется. Она чуть не прислонила голову к Нильсу, как делала, бывало, прежде, и ей хотелось выплакаться у его груди, как бедному загнанному ребенку, каким она и была.  Но вдруг всплыла в ее уме ужасная действительность, и она не захотела скрывать правды, даже не подумала, что ей следовало скрыть правду. Она подняла голову. Все, что Нильс рассказал, точно унеслось прочь и исчезло. Она понимала только, что это ей следовало просить у него прощения.  Нильс почувствовал нетерпение и был удивлен.  -- Почему ты не отвечаешь? -- сказал он.  -- Не может уже быть, как ты хочешь, -- ответила она тихо. Отблеск прежней жесткости сверкнул в глазах Нильса. -- Почему? -- спросил он коротко.  -- Ты не должен сердиться, -- сказала Мерта. -- Я слишком несчастна.  Ея голос звучал жалобно, как голос ребенка, и Нильс не понимал, почему ему нельзя было взять ее в объятия, как прежде, и весело приласкать ее.  -- Разве ты несчастна?  Нильс ничего не понимал. Он просто ждал, что ему придется услышать, как ждал бы услышать свой смертный приговор.  -- Этого никто еще не знает, - проговорила Мерта. -- Но я скоро буду иметь ребенка.  Нильс долго сидел неподвижно, закрыв лицо руками. Страдание было так сильно, что не вызвало ни гнева, ни печали; было только мучительное напряжение понять, что столь невероятное было правда.  -- Кто это? -- промолвил он наконец.  Мерта назвала, и опять Нильс опустил голову на руки.  Долго Мерта ничего больше не говорила. Точно ледяной холод, опустилась в ней уверенность, что своими словами она убила себя и свое счастье. Она теперь страдала только от ужасного молчания. Она ожидала, что Нильс вскипит гневом и что ей придется услышать сердитые слова. Но он молча сидел возле нее. Ей не видно было его лица; едва слышно было, что он дышит.  Мерта подумала, что теперь все кончено, и ее сознание своей вины было в ней так сильно, что она не смела говорить. Ей пришло в голову, что Нильсу было бы приятнее всего отделаться от нее, и, не сказав ничего в объяснение пли в свою защиту, она хотела встать и просто уйти, чтобы избавиться от зрелища причиненного ею ужасного горя. Но, не поднимая головы, Нильс крепко взял ее за руку и принудил остаться.  -- Подожди, -- сказал он. Он посмотрел на нее. Никогда еще Мерте не случалось видеть такого лица. -- Это было оттого, что ты уже не интересуешься мною? -- спросил он наконец.  -- О, Нильс! -- Это вырвалось у нее с таким выражением, точно она вдруг почувствовала, опять способность говорить. -- О Нильс! Я хотела тебе сказать только одно. Если бы ты не пришел, я пришла бы к тебе. Я все это сделала только потому, что слишком любила тебя. Я никого больше не любила. И никогда не буду любить.  Опять у Нильса появилось выражение, которое всегда пугало Мерту.  -- Для чего ты мне говоришь это? -- вырвалось у него.  -- Мне казалось, что тебе следовало знать это, -- ответила Мерта. И помолчав, она прибавила: -- Неужели ты думал, что это было, чтобы поправить дело?  Ни искры надежды не было в Мерте, когда она произносила эти слова, и, сказав это, она встала1 и пошла прочь не оглядываясь.  Нильс не удерживал ее. Он остался в том же положении, в каком сидел, и сидел там долго, а в ушах его все раздавался звук голоса Мерты, каким она говорила уходя. Этот звук находил в нем отклик и смягчал его душу; он говорил о несчастье, в котором Нильс винил самого себя. И пока Нильс там сидел, погруженный в своп размышления, в нем изменилось все, что он прежде думал или мог когда-либо подумать. И точно пораженный неожиданной мыслью, он вдруг выпрямился и оглянулся вокруг себя.  Вдохновение явилось к нему так внезапно, что едва ли он следовал зрелому решению, когда встал. Нильс направился по дороге через селение и скоро увидел перед собою лоцманскую площадку. Над скалами светило осеннее солнце; на площадке было пусто. Нильс пошел дальше и, постучав в дверь маленькой сторожки, сразу нашел, кого искал.  Август Шегольм сидел там один на лавке. Когда тот вошел, он поднялся и протянул руку.  Нильс остановился в дверях.  -- Не для того я пришел, -- сказал он.  В первую минуту Нильс толком не знал, для чего он пришел, а другой еще менее мог знать это. Молча смотрели они друг на друга.  -- Я пришел из-за этого... с Мертой, -- сказал, наконец, Нильс.  -- Что такое? -- неуверенно спросил тот.  -- Тебе лучше знать, -- угрюмо ответил Нильс.  -- Тебе нечего тут хлопотать, потому я намереваюсь жениться на девушке, -- произнес Шегольм и пытался принять спокойный вид.  -- Ты намереваешься? --