Житейские воззрения кота Мурра / Lebens-Ansichten des Katers Murr - Эрнст Теодор Амадей Гофман

речь невольно заставляет забывать самую скорбь об утрате друга. Дорогие собратья! Охотно бы я последовал похвальному обычаю, охотно бы рассказал подробно биографию скончавшегося друга и собрата, прогоняя таким образом вашу котовскую печаль, но увы, увы! Дорогие, возлюбленные мои братья, я не солгу, если скажу вам, что, собственно, ничего я не знаю о рождении, воспитании и образовании покойного. Я должен был бы сочинять перед вами, что неуместно в виду нашего торжественного настроения и похоронной обстановки. Итак, не осудите, бурши: вместо длинной, скучной проповеди я скажу всего несколько слов о том, какой печальный конец был предназначен судьбой этому злополучному коту, лежащему перед нами в мертвенной неподвижности, и о том, какой это был славный, бодрый юноша во время своей недолгой жизни! Но, что же это! О, Небеса! Я сбиваюсь с тона, теряю красноречие, хотя и подвизаюсь в оном в качестве студента, с тем чтобы со временем, если угодно будет року, получить степень professor poeseos et eloquentiae!»

Гинцман умолк, пригладил правой лапой уши, лоб, нос и бороду, устремил на труп долгий и пристальный взгляд, откашлялся, еще раз провел по лицу лапой и продолжал в патетическом тоне:

«О, беспощадный рок! О, ужасная смерть! Зачем столь жестоко похищен тобою блаженной памяти юноша, скончавшийся во цвете лет? Братья, оратору не возбраняется повторять перед слушателями вещи, уже известные; посему еще раз скажу вам то, что вы уже знаете: усопший брат наш пал жертвой бешеной ненависти филистера-шпица. Вон там, на той крыше некогда мы веселились мирно и радостно, там звучали беззаботные песни, лапа в лапу и к груди грудь, мы там составляли одну нераздельную душу… Туда-то хотел наш друг взобраться, чтобы в тихом одиночестве поскорбеть вместе с сеньором Пуффом, предаться воспоминаниям о минувших веселых днях, о прекрасных днях в Аранжуэце, но филистеры-шпицы, желавшие всячески воспротивиться возрождению нашего котовского союза, понаставили капканов во всех темных углах чердака, в один из них и попал кот Муций. Несчастный раздробил себе заднюю лапу и должен был умереть! Тяжелы и опасны те раны, которые наносятся филистерами, потому что оружие их – тупое и зазубренное. Однако, обладая здоровой и крепкой натурой, покойный мог бы еще оправиться от опасных повреждений; но скорбь, глубокая скорбь, причиненная сознанием, что он пострадал от презренных шпицев, мысль о разбитой карьере, улыбавшейся раньше ему, мысль о позоре, испытанном нами, – вот что подточило его организм! Повязки с себя он срывал! Лекарств не желал принимать! Говорят, он хотел умереть!»

При последних словах Гинцмана, не будучи в силах преодолеть бесконечную скорбь, мы все подняли такой жалостный визг, испустили такие пронзительные вопли, что сами скалы могли бы растрогаться. Когда мы понемногу утихли и успокоились, Гинцман продолжал с пафосом:

«О, Муций! Воззри на нас! Взгляни на слезы, проливаемые нами, услышь безутешные вопли – в память о тебе раздаются они, наш усопший возлюбленный брат! Взгляни на нас сверху или снизу, как удобнее для тебя, будь духом своим между нами, если ты еще обладаешь каким-нибудь духом! Братья! Как было упомянуто, я умалчиваю о биографии покойного, ибо ничего по этой части не знаю, но тем живее встают в моей памяти превосходные душевные качества покойного, о них-то я вам и буду говорить, дабы вы, мои дорогие друзья, почувствовали во всем объеме ужасную потерю, понесенную вами вместе со смертью этого чудного кота! Внемлите, о юноши, и никогда не уклоняйтесь со стези добродетели! Немногие в жизни являются тем, что представлял из себя Муций, этот достойный член котовского общества, хороший и верный супруг, превосходный, любящий отец, ревностный поборник истины и справедливости, неутомимый благотворитель, опора бедняков, надежный друг в беде! Он был достойным членом котовского общества, ибо всегда выказывал склонность к прекрасному образу мыслей и был даже расположен к некоторому самопожертвованию – в тех случаях, когда исполнялись его желания. Враждовал же исключительно против тех, кто противоречил ему и не хотел подчиняться его приказаниям. Он был хорошим и верным супругом, ибо он бегал лишь за теми кошками, которые были моложе и красивее его жены, и только в тех случаях, когда его к тому влекла непреодолимая страсть. Он был превосходным отцом, ибо никогда не слышно было, чтобы он пообедал кем-нибудь из своих юных котят, что нередко бывает с бессердечными, грубыми отцами нашего рода. Напротив, он бывал очень рад, что мать уносила их с глаз долой, после чего он никогда больше не интересовался их судьбой. Он был ревностным поборником истины и справедливости, ибо готов был отдать за них жизнь свою, но, зная, что жизнь дается однажды, он нимало не беспокоился ни об истине, ни о справедливости. Он был неутомимым благотворителем, опорою бедных, ибо неукоснительно в первый день каждого нового года он сносил на двор для бедных братьев-котов маленький селедочный хвостик или две-три субтильных косточки. Исполнив таким образом обязанности кота-филантропа, он сердито ворчал на всех, кто в нужде своей требовал от него большого. Он был верным другом в беде, ибо, попадая в какую-нибудь беду, он не забывал даже о тех друзьях, которыми раньше совершенно пренебрегал. Усопший брат, что должен я еще сказать о твоем героическом мужестве, о твоем благородном, изысканном вкусе ко всему высокому и прекрасному, о твоей эрудиции, о твоем эстетическом, чувстве, о всех тех многосложных, разнородных добродетелях, которые соединились в лице твоем? Зачем говорить, зачем увеличивать нашу и так превеликую скорбь, скорбь о твоей безрадостной кончине! Друзья, огорченные братья! Да будет усопший примером для нас, приложите все наши силы к тому, чтоб идти по его благородным стопам, к тому, чтоб сравняться с ним в совершенстве, – и в смерти тогда мы найдем такой же глубокий покой, – невозмутимый покой истинно мудрого мужа-кота, полного всех добродетелей! Взгляните вы только, как он безмятежно лежит, не двинется с места, не шевельнет своей лапкой, не улыбнется довольной улыбкой, услышав мои похвалы! Знайте, скорбящие братья, что даже и брань не возмутила бы нисколько его безучастья! Мало того, если б даже сюда, в мирный наш круг, ворвался филистер, презренный, губительный шпиц, усопший не стал бы ему в стремительном гневе царапать глаза, не возмутился бы он и тогда в своем безмятежном, глубоком покое!

Наш друг, наш превосходный Муций – теперь превыше всех похвал и порицаний, превыше всех насмешек, издевательств и вражды, всей суеты житейской; нет более для друга у него ни приветливой улыбки, ни пламенных объятий, ни честного лапопожатия, но также нет и для врага