Пассажиры империала - Луи Арагон

призналась старшей сестре, что она, по-видимому, беременна, и тогда ненависть Эльвиры к мужчинам восторжествовала. Она потребовала от простушки Бетси, чтобы та всё скрыла от Паскаля, а сама написала отцу в Румынию. Затем она нарисовала сестре картину ужасной участи, которая ждёт согрешившую девушку и её ребёнка, истерзала ей сердце, запугала её и навязала ей совершенно нелепую, бессмысленную, непонятную тактику в отношении «этого чудовища», то есть Паскаля. Пришёл, наконец, ответ из Румынии: отец потребовал, чтобы вся семья возвратилась домой; спорить не приходилось; им были посланы железнодорожные билеты на всех четверых и сообщалось, что денег они больше не получат. Сёстры Манеску прожили в Париже ещё немного, побегали напоследок по магазинам, поспорили друг с другом, на какие покупки потратить последние франки.

Бетси была в отчаянии. Ничего не говорить Паскалю! Паскалю, которого она обожала, но обливала холодом по совету старшей сестры. Эльвира пригрозила, что если Паскаль что-нибудь узнает, она всё расскажет матери, а ведь у матери такое больное сердце… Бетси проплакала всю ночь, проклинала свою беременность и умилялась при мысли о будущем ребёнке. Разумеется, в Румынии, в деревне, можно будет скрыть позор, выдав младенца за ребёнка какой-нибудь служанки… Но Паскаль…

А Паскаль, откровенно говоря, очень мало думал о Бетси, которая стала поистине невыносимой. Он никогда не относился серьёзно к своему роману с ней, а тут ещё ему встретилась на осенней выставке картин актриса, прежняя его любовница, и он возобновил с нею связь. На выставке был её портрет, написанный бесспорно талантливым художником, но грудь этой дамы оставляла желать лучшего… Паскаль был неспособен прочно привязаться к какой-нибудь одной возлюбленной, ибо не мог противиться нежному влечению к нему многих женщин. Он говорил: «Ну что ж, это жизнь, ничто её не остановит, и это не так уж неприятно…»

Отъезд четырёх дам Манеску не был для него драмой, лишь жалко было терять выгодных жилиц: они много тратили и хорошо платили. Элизабета уже надоела ему, а кроме того разлука с нею произошла в те дни, когда появились первые статьи Кальмета против Кайо. Они заинтересовали всю Францию; увлекался ими и Паскаль на заре нового года.

Паскаль так никогда и не узнал, что вместе с дамами Манеску и их чемоданами уехал его будущий сын, последний Меркадье, правда, ещё в виде человеческой личинки, которая несла в зародыше черты, унаследованные ею от упадочной семьи, совершенно бесполезной государству, существовавшей лишь потому, что «такой уж порядок заведён», семьи, где ни у кого не было ни малейшего чувства ответственности и долга.

Бетси горько плакала в вагоне Восточного экспресса. На перроне стоял Паскаль, мадемуазель Петерсен, пожелавшая проводить отъезжающих, и ещё два-три человека. Элизабета рванулась к двери, хотела всё сказать Паскалю на прощанье, но Эльвира перехватила её. Она толчком заставила сестру сесть на место и вдруг опрокинула коробку с конфетами. Тотчас все четыре дамы Манеску, пригнув головы, принялись собирать с полу рассыпавшиеся шоколадные трюфели и собирали их так усердно, что за этим занятием их и застал свисток к отправлению поезда.

Расставшись навсегда с Парижем и с Паскалем, Бетси в уголке купе молча снимала с засахаренного каштана серебряную бумажку. Зато Эльвира рыдала. Наплакалась вволю. Набив рот конфетами.

— Право удивительно, — сказал Паскаль, возвращаясь вместе с мадемуазель Петерсен в «Семейный пансион Звезда», — без наших румынок дом опустеет для меня…

А сам об этом уже и не думал. Нашёлся жилец, провинциал, который ежемесячно приезжал в Париж на неделю, и как раз в день отъезда румынок он снял их квартиру. Человек очень спокойный, солидный, серьёзный, именно то, что надо для семейного пансиона…

Жанно несколько дней говорил о своих дамах Ма-не-ску. Потом вспоминал о них, когда ел конфеты, но уже ничего не говорил. Три сестры румынки стали для него чем-то вроде сказочных фей или призраков, — впечатления быстро стираются в податливом, как воск, детском мозгу. Жанно позабыл их. Правда, весной пришла открытка, подписанная всеми тремя сёстрами, на ней был изображён румынский король с красивой чёрной седеющей бородой; рамку портрета, в стиле Людовика XV, украшал герб Гогенцоллернов. Открытку вставили в альбом с голубым полотняным переплётом, на крышке альбома был рисунок в стиле модерн: девушка, склонившаяся над книгой, на фоне осенней рыжей листвы. В альбоме уже имелся портрет румынской королевы. Теперь они тут были парочкой.

— Папа! — сказал Жанно с гордым видом.

— Что, малыш?

— Папа, теперь они тут сидят рядышком! Смотри: вот король, вот королева…

А потом в «Семейном пансионе Звезда» позабыли о Румынии: госпожа Кайо застрелила господина Кальмета.

XLVII

Зима была долгая, дождливая и студёная. В холода в Гарше жилось совсем невесело. Дача была летняя, Дора всё возилась с керосиновыми печками, отравлявшими воздух смрадом и копотью, от которой начинался кашель. Все зябли. Жизнь сосредоточилась в кухне и в спальне Пьера.

Спальня Пьера… она стала их общей спальней. Дора притащила сюда складную кровать и укладывалась на неё около постели больного, поставив на этажерку ночник. При малейшем движении Пьера она просыпалась. Если бы судьба этой женщины сложилась иначе, из неё вышла бы прекрасная сиделка. В мыслях у неё теперь был только Пьер, да приходящая прислуга, да соседка, которая помогла Доре в первый день несчастья, — она навещала Дору и делилась с ней кулинарными рецептами, учила готовить то или иное блюдо. Дора ещё не пренебрегала удовольствиями хорошего стола.

Кровоизлияние в мозг, отдавшее Пьера Меркадье в полную власть Доры, оказалось великим чудом, — благодаря ему изменилось её общественное положение: она стала замужней женщиной, которую все соседи почитали, уважали и жалели. Она редко выходила из дому; на улицах пригородного посёлка, застроенного дачками с палисадниками, прохожие не ходят густой толпой, но всякий раз кто-нибудь почтительно здоровался с Дорой. Она возвращалась домой, пьяная от гордости. Мало-помалу она безотчётно изменила свой внешний облик, отказалась от накладных кудряшек, поседела… Кричащие платья, уцелевшие от пожара, ниспосланного небесами, теперь праздно висели в шкафу.

— Вы худеете! — жалостливо восклицала её соседка, госпожа Бертильон. Бедненькая госпожа Тавернье прямо на глазах сохнет, а всё потому, что не выходит подышать воздухом.

Откровенно говоря, Дора и совсем бы не выходила из дома, если б не желание лишний раз убедиться, что она стала почтенной и всеми уважаемой женщиной. Зачем выходить, когда она была так счастлива в своём «замке», возле больного старика, который нуждался в ней? Наконец-то пришло безмерное и безоблачное счастье, какого не бывает даже в романах, нечто большее, чем обладание. Или, вернее, это и было