Житейские воззрения кота Мурра / Lebens-Ansichten des Katers Murr - Эрнст Теодор Амадей Гофман

Почти все они были прекрасные музыканты, а некоторые являлись даже виртуозами, способными сделать честь любой княжеской капелле. Богатое собрание музыкальных нот, выбор превосходнейших инструментов, частые исполнения избранных произведений, все это давало обитателям монастыря возможность заниматься музыкой практически и с большою тщательностью.

Когда теперь в монастыре появился Крейслер, музыкальным увлечениям был дан новый толчок. Ученые анахореты бросили свои книги, набожные мистики сократили часы молитв; как вкруг центра, монахи собирались около Крейслера, которого все они полюбили с первых дней. Сам аббат относился к нему с чувством сердечного расположения и старался, как и все другие, выказать ему свою любовь и уважение. Обстоятельства как бы соединились для того, чтобы успокоить взволнованную, всегда беспокойную душу Крейслера: местность, в которой было расположено аббатство, могла назваться чисто райскою, монастырская жизнь предоставляла все удобства, начиная с успокоительной веселости аббата и монахов и кончая вкусным столом и благородными винами, о чем неукоснительно заботился патер Гилариус, наконец, постоянные занятия музыкой были истинным лекарством для человека, который видел в искусстве родную стихию. Крейслер притих, как ребенок. Даже неизменный спутник его, гневный юмор, покинул своего обладателя. Но, главное, он уверовал в себя, он избавился от всех призраков, мучивших его больную душу.

В одном месте о капельмейстере Иоганне Крейслере сказано, что его друзья никогда не могли убедить упрямца заносить свои композиции на бумагу; если же это иногда и случалось, он, порадовавшись сперва на свое произведение, тотчас же бросал его в печь. Должно быть, такие вещи происходили в то самое злосчастное время, которое предвещало бедному Иоганну неизбежную гибель и о котором пишущий эти строки биограф до сих пор не мог узнать ничего достоверного. Но теперь, во время пребывания в монастыре, Крейслеру жалко было уничтожать произведения, выливавшиеся из глубины его души: в них сказалось сладостно-грустное настроение, резко отличавшееся от тех ощущений, которые он раньше вкладывал в музыку, – от нестройных ощущений страха, глубокого ужаса, томительных мук безнадежной тоски.

Однажды вечером, после окончательной репетиции торжественной обедни, которая была назначена на следующее утро, монахи удалились в кельи, и Крейслер, оставшись совершенно один среди высоких колоннад, устремил свой взор на пейзаж, расстилавшийся перед ним в последних лучах заходящего солнца. Ему чудилось, что еще носятся где-то вдали звуки мелодий, только что исполненных им перед толпой монахов. Когда снова прозвучал в душе его Agnus Dei, им овладела неизъяснимая нега: он вспомнил о тех мгновениях, в которые создавал этот гимн. Из глаз его брызнули слезы.

– Нет, – воскликнул он, – это не я! Это ты, только ты! Единственная моя дума, единственное мое стремление!

Этот религиозный гимн, в котором и аббат, и все монахи нашли выражение самой небесной любви, самой горячей молитвы, вылился из души Крейслера необычайным, удивительным образом. Раз, когда он всецело был занят мыслями о задуманной им, но еще не вполне созданной торжественной обедне, в тишине ночи ему приснилось, что настал торжественный день: вот уже кончился и благовест, аббат, сам исправляя службу, начал читать свое Kyrie, Крейслер стоит перед пюпитром, на котором виднеется готовая партитура… Мощная, звучная музыка льется, захватывает душу. Наступил момент, когда нужно петь гимн Agnus Dei… Тут Крейслер с ужасом видит, что в партитуре – белые листы, там дальше не записано ни одной ноты… Опускается бессильно его капельмейстерская палочка, монахи смотрят и ждут, когда же кончится замешательство, но свинцовая тяжесть налегла ему на грудь, и он не в силах стряхнуть ее, не в силах занести в партитуру гимн Agnus Dei, мощно звучащий в его душе… Вдруг около пюпитра вырастает фигура ангела и начинает петь небесным голосом Agnus Dei. Это Юлия!..

В состоянии самого сильного, высокого вдохновения Крейслер проснулся и немедленно записал гимн в том виде, как он звучал ему в блаженном сне. Снова переживал теперь Крейслер свой сон, снова слышался ему голос Юлии, звучней и звучней проносились, вздымаясь, волны чудесного пения, когда же в душе его вновь прозвучал примирительный гимн Dona nobis pacem, он весь погрузился в какое-то нежное море святых небесных восторгов.

Кто-то слегка потрепал Крейслера по плечу – он очнулся от состояния экстаза. Перед ним стоял аббат, улыбаясь довольной улыбкой.

– Иоганн, сын мой, – начал аббат, – не правда ли, ведь то, что вылилось из твоего сердца так мощно, так чудно, охватывает теперь всю твою душу сладостным восторгом? Я хотел сказать, что ты, вероятно, думал сейчас о своей обедне, – это лучшее из произведений, которые ты когда-либо написал!

Крейслер безмолвно смотрел на аббата, не будучи в силах сказать хоть слово.

– Ну, ну, – продолжал аббат с улыбкой, – будет, опустись с заоблачных высот, куда воспарил твой дух. Мне кажется, ты опять что-то сочиняешь в уме, не хочешь отдохнуть от работы; правда, это для тебя даже не работа, а наслаждение, но наслаждение опасное, – оно может вконец истощить твои силы. Стряхни с себя на время всякие творческие мечты, встанем и походим по этим прохладным галереям, поговорим о чем-нибудь беззаботно.

Аббат начал рассуждать об учреждениях ордена, о монастырской жизни, о веселой приветливости, – отличающей всю монашескую братию, и, в конце концов, сказал капельмейстеру, что, по-видимому, он, Крейслер, стал гораздо спокойнее и уравновешеннее с тех пор, как поселился в монастыре, стал с большим рвением заниматься высоким искусством, прославляющим служение церкви.

Крейслер не мог не согласиться с аббатом, заявив, что, действительно, он нашел в монастыре тихую пристань и в глубине души считает себя членом ордена и рассчитывает никогда не покидать его гостеприимную обитель.

– Досточтимый отец, – сказал он, – не лишайте меня моей мечты. Дайте мне верить, что я выброшен губительной бурей на остров, где мне улыбается судьба, где я нахожусь в тайном убежище, где ничто не грозит смутить мой чарующий сон, в котором свершилось слияние души со святым, вдохновенным искусством.

– Правда, – ответил аббат, в то время, как все лицо его озарилось выражением дружеской приветливости, – правда, сын мой Иоганн, платье, которое ты надел с тем, чтобы походить на нас, чрезвычайно идет к тебе, и я очень бы хотел, чтоб ты никогда не снимал его. Ты – достойнейший из всех бенедиктинцев, когда-либо существовавших!

Аббат помолчал немного и потом опять продолжал, взяв Крейслера за руку:

– Шутки в сторону. Вы знаете, Иоганн, как полюбил я вас, с тех пор как узнал. Вы знаете, что дружеское мое расположение к вам, соединенное с преклонением перед вашим превосходным талантом, постоянно возрастало. Если кого-нибудь любишь, всегда заботишься о нем, вот почему, с того дня, как вы сделались гостем