Вот так мы теперь живем - Энтони Троллоп

– И третьего дня он сделаль одну маленькую неосторожную вещь, – сказал Кролл. – Отшень плохую, отшень.

Ниддердейл покачал головой и больше ничего не спрашивал. Кролл имел в виду подделку своей подписи, но распространяться дальше не стал. Затем Кролл сообщил лорду Ниддердейлу еще кое-что, думаю, чисто по доброте душевной.

– Милорд, – очень торжественно зашептал он, – деньги молодой леди есть все ее собственные.

И он трижды кивнул.

– Никто не мошет их тронуть, даше если он оставил миллионные долги.

И снова кивнул.

– Очень рад это слышать ради нее, – сказал лорд Ниддердейл и откланялся.

Глава LXXXVII. В Карбери

После встречи с родственницами на Уэльбек-стрит Роджер Карбери вернулся в Суффолк очень недовольный собой. Естественно, его удручали обстоятельства в целом. То, что было его единственной целью в жизни, стало еще недостижимей. Если бы Гетта Карбери узнала о помолвке Пола с миссис Хартл до того, как призналась ему в любви – чтобы ее сердце отвратилось от него прежде, чем она сделала свое признание, – тогда, думал Роджер, она, возможно, наконец бы его послушала. Пусть бы она любила другого, она похоронила бы эту любовь в своей груди. Однако про миссис Хартл ей рассказали самым неблагоприятным для него образом. Гетта не слышала даже имени миссис Хартл до того, как открыла свое сердце и объявила близким, что любит человека, который настолько ее недостоин. Чем больше Роджер об этом думал, тем сильнее злился на Пола Монтегю и тем сильнее уверял себя, что тот причинил ему зло, которое он никогда не простит.

Тем не менее печалило его и другое. Хотя Роджер без устали клялся себе, что никогда не простит Пола Монтегю, сейчас он чувствовал, что молодому человеку причинили зло и это отчасти его вина. Он отказался сообщить Гетте хоть что-либо о миссис Хартл, не считая для себя возможным раскрывать тайны, доверенные ему бывшим другом. Однако никто лучше его не знал, что внимание, оказанное Полом американке, происходило не от любви, а от убеждения Пола, что некогда любимая женщина имеет право на его доброту. Если бы Гетта знала все в точности – если могла бы оглянуться назад и прочесть душевное состояние Пола, как читал его Роджер, – она, возможно, простила бы жениха или даже сказала себе, что прощать, в сущности, нечего. Роджер хотел, чтобы Гетта как можно сильнее негодовала на Пола, – из-за того зла, которое Пол причинил ему. Он считал, что Пол Монтегю заслуживает всяческого наказания – что он должен быть изгнан навеки и больше не показываться никому из них на глаза. И все же несправедливо, что наказан он по ложным основаниям. Теперь Роджеру представлялось, что он нечестно поступил со своим врагом, отказавшись рассказать все, что знал.

Что до страданий Гетты, как ни любил ее Роджер, как ни готов был сделать заботу о ее счастье единственной целью своей жизни, они едва ли по-настоящему его трогали. Быть может, неестественно мужчине любить так самоотверженно, чтобы ради счастья любимой помочь ей выйти за другого. Роджер говорил себе, что Пол был бы плохим мужем, ненадежным как в своих чувствах, так и в своих финансовых обстоятельствах, и лучше Гетте за него не выходить. И все равно он терзался, что сам отчасти виновен в обмане.

И все же Роджер не сказал ни слова. Он велел Гетте обратиться к самому Полу. Роджер думал, будто знает Геттины мысли, и действительно угадывал их довольно верно. Она страдала, полагая, будто Пол, завоевывая ее любовь, состоял в связи с другой женщиной и давал ей те же обещания, что и ей. Это было неправдой. Роджер знал, что это неправда. Но когда он, пытаясь успокоить совесть, говорил себе, что пусть разбираются сами, легче ему не становилось.

В Карбери ему тоже жилось очень уныло. Он устал от отца Бархема, который, вопреки многочисленным просьбам, и на минуту не оставлял усилий его обратить. Роджер как-то сказал, что просит больше не упоминать при нем о религии. Отец Бархем ответил, что не может сохранять тесное общение на таких условиях. Роджер настаивал, и священник высказал предположение, что его больше не желают видеть в усадьбе Карбери. Роджер промолчал, и священник, разумеется, покинул его кров. Это добавило Роджеру страданий. Отец Бархем – джентльмен и хороший человек в большой нужде. Обидеть такого, выгнать его из дому было в глазах Роджера чудовищной жестокостью. Он досадовал на себя, но все же не мог пригласить священника обратно. И в Эрдли, и в Кавершеме, и в епископском дворце уже поговаривали, что Роджер под влиянием отца Бархема то ли перешел, то ли переходит в католичество. Миссис Йелд даже написала ему очень ласковое письмо, в котором почти не упоминала о слухах, будто Роджер перешел в католичество, но довольно пространно писала о мерзостях некой дамы, разъезжающей на звере с избыточным числом голов.

Еще он тревожился о старом Дэниеле Рагглзе, фермере с Овечьего Акра. Руби сбежала, все соседи обвиняли старика в жестокости к племяннице, и тот прибег к самому доступному источнику утешения. Со времени бегства Руби он напивался каждый день и постоянно ввязывался в склоки. Помещик улаживал ссоры со всегдашней своей добротой, а старик всякий раз сваливал вину на племянницу и Джона Крамба, ибо теперь, в хмельной тоске, винил жениха не меньше, чем девушку. Джон Крамб-де не особо хочет жениться. Хотел бы, давно поехал бы в Лондон за Руби. Нет, он не позовет племянницу обратно. Если Руби вернется в раскаянии и слезах – и не успеет до тех пор себя опозорить, – он подумает, пустить ли ее обратно. Тем временем он считал лучшим средством от своих невзгод с раннего утра до позднего вечера налегать на джин. И это тоже огорчало Роджера Карбери.

Тем не менее Роджер не пренебрегал своими обязанностями, главной из которых была сейчас забота о ферме. Он руководил сенокосом на лугу у реки и смотрел, как работники грузят телегу, когда увидел приближающегося Джона Крамба. Роджер не видел Джона с его знаменательной поездки в Лондон и в городе с ним не встречался, однако знал все, что произошло: как мучной торговец побил его кузена, сэра Феликса, угодил в участок и был освобожден. Теперь в Бенгее Джона Крамба считали героем в том, что касается доблести, но осуждали за чрезмерную мягкость в любви. Вряд ли надо говорить