Неизвестный Андерсен: сказки и истории - Ганс Христиан Андерсен

их нечем было коротать: ведь не каждый же день нужно распаковывать и упаковывать, сворачивать фунтики и драить чашки весов. Тогда надобно найти себе другое занятие, что старый Антон и делал: он сам латал свое платье, сам починял свои башмаки; когда же он наконец укладывался, то колпака, по своему обыкновению, не снимал, лишь поглубже его натягивал, правда, вскоре сдвигал его на лоб, чтобы поглядеть, хорошо ли он загасил свечу; нашаря ее, он сдавливал фитиль, после чего снова укладывался и, перевернувшись на другой бок, снова натягивал поглубже ночной колпак; но тут его нередко посещала другая мысль: а точно ли в маленькой жаровне внизу потухли уголья, точно ли они все успели остыть, что если там еще тлится последняя искорка, она может вылететь и натворить бед; и вот он вставал с постели, ощупью слезал по чердачной лестничке, которую и лестницей-то не назовешь, и подходил к жаровне – там было не видать ни единой искры, так что он мог возвращаться наверх; но зачастую он на полпути останавливался, засомневавшись, приперта ли дверь железным прутом и накинут ли крючок на ставни; и он спускался вниз на тонких своих ногах; он мерзнул, заползая в постель, он стучал зубами, ведь холод только и начинает по-настоящему пробирать, когда знает, что ему пора убираться прочь. Антон накрывался с головою пуховым одеялом. Надвигал ночной колпак на глаза и отстранял мысли о хлопотливом дне, но приятности в этом не было, ведь тогда его посещали воспоминания прошлого и развешивали свои занавеси, а там иной раз сидят булавки, на которые как раз и наколешься. «Ай!» – вскрикнешь ты. А если они вопьются в открытую рану и станут жечь, тут недолго и до слез, так и со старым Антоном, на глаза у него частенько навертывались слезы, горючие слезы, прозрачнейшие жемчужины; они падали на одеяло и на пол, и звенели при этом, словно лопнувшая струна боли, и хватали за душу; само собой, они улетучивались, они разгорались и превращались в пламя; но перед тем высвечивали для него ту или иную картину жизни, которая не изглаживалась из его сердца; когда же он утирал глаза ночным колпаком, слеза исчезала, картина тоже – но не их источник, тот неизменно пребывал в его сердце. Картины проходили перед ним не той чередой, как это было в жизни, чаще всего он видел самые мрачные, хотя порой возникали и те, что были окрашены светлой печалью, но именно они-то и отбрасывали самые глубокие тени.

«Прекрасны датские буковые леса!» – говорили люди, но для Антона куда прекраснее был буковый лес, что высился в окрестностях Вартбурга; куда могучее и почтеннее казались ему старые дубы, окружавшие гордый рыцарский замок на скалах, где с каменистых уступов ниспадали вьющиеся растения; яблонный цвет там благоухал куда слаще, нежели в датской стране; он по сю пору живо ощущал все это и чувствовал. Катилась слеза, звенела и светила: он отчетливо видел в ней двоих ребятишек, мальчика и девочку, что играли вместе; у мальчика были красные щеки, желтые кудрявые волосы, честные голубые глаза, это был сын богатого лавочника, маленький Антон, то есть он сам; у маленькой девочки, бойкой и смышленой на вид, были карие глаза и черные волосы, это была дочь бургомистра, Молли. Они играли яблоком – трясли его и слушали, как внутри шуршат зернышки; потом они яблоко разрезали, и каждый получил половинку; зернышки они поделили между собой и съели, кроме одного – его, решила девочка, надо закопать в землю.

«Вот увидишь, что из него выйдет, а выйдет то, чего ты сроду не угадаешь, – целая яблоня, но только не сразу!»

И они посадили зернышко в цветочный горшок, и оба выказали большое усердие; мальчик проковырял пальцем ямку, девочка положила туда зернышко, и вдвоем они прикрыли его землей.

«Смотри же, не вынимай его завтра, чтоб проверить, проросло оно или нет, – сказала она. – Этого нельзя! Я сделала так с моими цветами, всего два раза, мне хотелось поглядеть, растут ли они, я тогда еще ничего не смыслила, и цветы умерли!»

Цветочный горшок остался у Антона, и всю зиму, каждое утро, он к нему наведывался, но, кроме черной земли, ничего там не видел; но вот пришла весна, начало пригревать солнце, и в горшке проклюнулся стебелек и выпустил два крохотных зеленых листочка.

«Это я и Молли! – сказал Антон. – Вот дивно-то! Ну надо же!»

Скоро показался третий листок, кто бы это мог быть? А потом еще один и еще! С каждым днем и с каждой неделей росточек становился все больше и больше – и превратился в целое деревце. И все это отразилось сейчас в одной-единственной слезе, которую уронил и вытер старый Антон; но источник слез не иссякал, то было Антоново сердце.

Близ Эйзенаха тянется гряда каменистых гор, одна из них, округлая, выдается вперед, на ней нет ни деревьев, ни кустов, ни травы; она зовется Венериной горой; в горе этой живет госпожа Венера, богиня времен язычества, ее переименовали во фрау Холле, это знал – и до сих пор знает – каждый ребенок в Эйзенахе; она заманила к себе благородного рыцаря Тангейзера, миннезингера из числа вартбургских певцов.

Маленькая Молли с Антоном частенько стояли возле этой горы, и однажды она сказала:

«А ты не побоишься постучать и сказать: „Фрау Холле! Фрау Холле! Отвори, это я, Тангейзер!“»

Антон побоялся, а Молли – нет; правда, громко и раздельно она выговорила лишь: «Фрау Холле! Фрау Холле!», остальное же просто пробормотала, так невнятно, что Антон был уверен: она так ничего толком и не сказала; Молли держалась до того бойко, ну до того бойко, ну вот, к примеру, когда она приходила к нему в сад вместе с другими девчушками и всем им хотелось поцеловать его – именно потому, что он не желал, чтоб его целовали, и отбивался, – на это осмеливалась только она одна.

«А я возьму его и поцелую!» – гордо заявляла она и обнимала его за шею; она этим тщеславилась, и Антон мирился с этим и ни о чем не задумывался. Она была такая хорошенькая и резвая! Фрау Холле в горе тоже, говорят, была красивая и прелестная, но эта ее прелесть, по слухам, была бесовской, обольщением зла. Совершенством же красоты, напротив, почитали святую Елизавету, покровительницу края, праведную тюрингскую герцогиню, чьи добрые деяния, о коих сложены предания и легенды, прославили столько мест; в часовне в окружении серебряных лампад висел ее образ… и все-таки она ничуть не походила на Молли.

Яблонька, которую посадили дети, росла год от году, она стала такой большой, что пришлось высадить ее в