Житейские воззрения кота Мурра / Lebens-Ansichten des Katers Murr - Эрнст Теодор Амадей Гофман

проводила без сна, почти ничего не ела, с необычайной горячностью молилась, постоянно посещая церковь – словом, у нее проявилось ненормальное состояние. Наконец, в тот самый день, когда должен был решиться процесс, она пришла в полное оцепенение, и все присутствующие решили, что у нее удар. Пригласили врачей. Больная сидела в кресле, сложив руки и устремив к небу неподвижный взор помертвевших глаз. Бывшее раньше бледным и печальным, лицо ее сделалось цветущим, ясным, спокойным, пульс стал равномерным и медленным, почти как у человека, который спит невозмутимым сном. Члены ее приобрели такую мягкость и гибкость, что им можно было придавать самые разнообразные положения, без всякого с их стороны сопротивления. Но болезнь с очевидною ясностью проявлялась в одном обстоятельстве: члены, раз получив какое-нибудь положение, не переменяли его без внешнего вмешательства. Больной оттягивали подбородок – рот оставался открытым. Поднимали руки, одну за другой – они не падали вниз; выгибали ей спину или приподнимали пациентку вверх, придавая ей самую неудобную позу, которую немыслимо сохранять долго, и однако она оставалась в этой позе. По-видимому, больная лишилась всякой способности к восприятию впечатлений: ее трясли, щипали, кололи, ставили ее ноги на горячую жаровню, кричали ей в уши – все напрасно, она не выказывала ни малейшего признака жизни. Мало-помалу она пришла в себя, но все ее разговоры были совершенно бессвязны. Наконец…

– Продолжайте, – воскликнула княгиня, когда лейб-медик остановился, – продолжайте, не умалчивайте ни о чем, даже о самом ужасном! Не правда ли, эта дама сошла с ума?

– Достаточно будет сообщить, – продолжал лейб-медик, – что это зловещее состояние продолжалось всего четыре дня. По возвращении в родную обстановку больная совершенно выздоровела, и от ужасной болезни не осталось ни малейшего следа.

Княгиня опять погрузилась в мрачное раздумье, а лейб-медик начал пространно объяснять, какие он думает применить медицинские средства, чтобы помочь принцессе, – говорил, говорил и, в конце концов, запутался в разных научных рассуждениях, как будто он произносил речь на консилиуме перед докторами, искушенными в глубочайшей учености.

Княгиня, наконец, прервала словоохотливого доктора.

– К чему, – сказала она, – все эти средства, если они не могут сохранить в невредимости страждущий дух больного?

Помолчав несколько мгновений, лейб-медик продолжал:

– Ваша светлость, рассказанный мною случай показывает, что болезнь психического происхождения. Когда пациентка немного пришла в себя, первое лечение состояло в мерах чисто морального свойства: больную старались ободрить, ей сообщили, что процесс выигран. Равным образом все врачи были согласны в том, что подобное психическое состояние проистекало прежде всего из какого-нибудь сильного потрясения. Принцесса Гедвига обладает организмом в высшей степени впечатлительным; нервная ее система, пожалуй, даже ненормальна. Весьма вероятно, что какое-нибудь сильное душевное волнение и вызвало подобное болезненное состояние. Нужно отыскать причину, и потом сообразно с ней оказать на пациентку психическое влияние. Внезапный отъезд принца Гектора… Ваша светлость, материнское сердце иногда способно понять сущность болезни гораздо глубже, чем самый хороший врач. Быть может, вы сами укажете мне лучшие лекарственные средства.

Княгиня встала.

– Даже мещанка бережет тайны своего сердца, – сказала она гордо и холодно. – Княжеская фамилия открывает святая святых своего дома только представителям церкви, к которым, я думаю, врач не осмелится причислить себя!

– Как, – возразил с живостью лейб-медик, – кто может так резко разграничивать благо душевное от блага физического? Врач – второй духовник, ему должны быть открыты глубочайшие тайны сердца, иначе каждую минуту он подвергается опасности сделать ошибку. Вспомните историю того больного принца…

– Довольно! – прервала княгиня лейб-медика, почти с негодованием. – Ни слова об этом! Никогда я не позволю убедить себя в необходимости совершить непристойность, никогда, кроме того, не допущу мысли, чтобы непристойность могла быть причиной болезни принцессы.

Княгиня удалилась, оставив лейб-медика одного.

«Странная женщина эта княгиня! – подумал доктор. – Ей хочется убедить и себя, и других, что цемент, скрепляющий душу и тело, совершенно иного сорта у лиц княжеского происхождения, чем у нас, бедных обитателей земли, в жилах которых течет мещанская кровь. Нельзя, по ее мнению, допускать и мысли, что у принцессы бьется в груди человеческое сердце… Невольно вспомнишь, как один испанец, служивший при дворе, пренебрег шелковыми чулками, поднесенными в дар его государыне одним добропорядочным бюргером-нидерландцем, ибо, по мнению этого придворного, неприлично было напоминать испанской королеве, что у нее, наравне со всеми людьми, есть ноги. И однако, можно биться об заклад, что причину страшной нервной болезни принцессы нужно искать в ее сердце, этом источнике всех женских печалей и мук».

Лейб-медик сопоставлял быстрый отъезд принца Гектора с болезненной впечатлительностью принцессы, с ее неровным поведением по отношению к нему, и решил, что болезненное состояние Гед-виги вызвано какой-нибудь любовной коллизией. С течением времени будет выяснено, имели догадки лейб-медика основание или нет. Что касается до княгини, она предполагала именно такую вещь, потому все расспросы врача и показались ей неприличными: на каждое сильное чувство смотрели при дворе, как на нечто неуместное и вульгарное. У княгини было, впрочем, впечатлительное сердце, но причудливое, наполовину жалкое, наполовину гнусное чудовище, называемое этикетом, налегло на него, как кошмар, и давило каждый свободный порыв этого сердца. В конце концов она научилась спокойно выносить даже сцены, подобные той, которая только что разыгралась между ней и лейб-медиком, научилась отклонять от себя с гордостью руку помощи.

В то время, как в замке происходило все вышеизложенное, в парке также случилось многое, что подлежит нашему рассказу.

Среди кустарников, налево от входа в парк, стоял гофмаршал. Он вынул из кармана золотую табакерку, взял оттуда щепотку табаку, потом несколько раз провел рукой по золотой крышке и протянул табакерку княжескому лейб-камердинеру, говоря:

– Любезнейший друг, я знаю, вы любите подобные драгоценности, возьмите эту табакерку как слабый знак моего неизменного к вам благоволения, на которое вы всегда можете рассчитывать. Но скажите же мне, любезнейший, что произошло во время этой необычайной прогулки?

– Всепокорнейше благодарю! – проговорил лейб-камердинер, пряча в карман золотую табакерку, потом, откашлявшись, он сказал: – Смею уверить, ваше высокопревосходительство, что его светлость, князь, чрезвычайно обеспокоены с тех пор, как принцесса Гедвига неизвестно каким образом лишилась всех своих чувств. Они изволили стоять здесь у окна целые полчаса и так барабанили пальцами по стеклам, что кругом звон шел. Но такой походный бодрый марш, как имел обыкновение выражаться покойный мой зять… Ведь вы, ваше превосходительство, знаете, что мой зять, придворный трубач, был человек искусный, голос его гремел, как раскатистая соловьиная песня, а что касается…

– Да я все это знаю, любезнейший, – прервал гофмаршал словоохотливого лейб-камердинера. – Покойный ваш зять