Весна священная - Алехо Карпентьер

эти дни для тебя значили одно: погасли твои рекламы, пришел конец газетам, которые жили ложью, обманом, политиканством и мошенничеством. Издательства и типографии перешли к народу, теперь там печатают «Дон-Кихота», Бальзака, Гальдоса и Марти массовым тиражом. Снова пустился в путь Хитроумный Идальго, и хитроумный трубадур бензина супершелл, матрасов Симмонса и бюстгальтеров Мейденформ немедленно заделался якобинцем». Сказал я все это просто и твердо, и, хотя беседа еще продолжалась, стало ясно, что дружбе нашей конец, а потом я начал ездить по острову с небольшой группой — мы записывали, какие из старых зданий еще годятся для жилья, какие надо ремонтировать, какие достойны тщательной реставрации. Вне городов, и без того прославленных своею архитектурой, я узнал во всем ее разнообразии страну, чьи селения и деревни очень сильно отличались друг от друга. Я увидел красные—да, яркокрасные земли, где и людей и предметы окутал, окрасил, пропитал глинистый краснозем, вездесущий, оседавший на бороде, на стене, на краю колодца, на крыше — словом, на всей равнине, такой плоской, что и у горизонта не было видно гор, всюду один красноватый тростник. Увидел я и фермы, построенные на жирном, влажном, щедром черноземе, где в изобилии росли жасмин и туберозы, а фруктовые деревья и поразительно высокие кусты смыкали над замшелыми крышами тенистые своды. Видел я и места, забытые богом, где едва живая земля родит только репей, терновник да кактусы, у которых, между колючками, торчат какие-то желтые, шафраном пахнущие комочки на таких коротких стеблях, что им не сложиться в ветку; сухие, обызвествленные земли, бесцветные и бесплодные, где по улицам носится пыль, проникая в дома и в лавки, забиваясь в борозды пластинок, хрустя на зубах, припорашивая серым подвенечный наряд невесты. Я видел селенья, где заперты дома, пусты галереи, костисты клячи, а тощие псы спят неспокойным сном под скамейками парка, в котором даже днем никто не гуляет и не сидит в беседке. Я побывал на грохочущих сахарных заводах, где озабоченные, деловитые, по горло занятые люди пылко спорили о чем-то, размахивая руками, у триумфальной арки весов стояли повозки и подводы, весы скрипели, пыхтели паровозики, повсюду звучала, словно оркестр, машинная музыка в духе футуристов, музыка изобретательного разума, и мешал дышать запах размельченного тростника, тростникового сока, патоки, а под ногами толстым ковром лежала солома выжимок. Я отыскал синие селенья, осененные прохладой миндальных дерев, 455

и видел, что крыши там держатся на крашенных в синее пальмах, слишком пузатых, чтобы до конца уподобиться колоннам. Побывал я и на дальних склонах Сьерра-Маэстры, поросших густой и влажной зеленью, и на самом западе, в мирной долине Анкона, где крестьяне порой удивляют словом или фразой, словно бы взятыми у Гонсало де Берсео1, а среди пещер, родников, бьющих из камня, сосен и сребролистой клещевины высятся величавые глыбы — такие же, как в Виньялесе,— подобные каменным людям, которые остановились полюбоваться видом. Торжественные, как участники шествия, они напоминали мне скульптуры Генри Мура, и я прикладывал к ним ухо, ибо от них, мне казалось, исходило какое-то пение—дальний, глубокий, мелодичный, жалобный звук, едва уловимый слухом. Такой звук издают естественные изваяния, над которыми много тысяч лет трудилось море; должно быть, они думают о нем, ибо из него и вышли, стройные, но старые, и в самом их веществе звучит многоголосый хор окаменелых ракушек, вспоминающих о той поре, когда, невидимые и неназванные, они делили подводный мир с медузами, водорослями, кораллами и моллюсками. Так повидал я красные, белые, синие селенья, тенистые и солнечные, тихие и шумные, но одно встречалось мне всюду: школы, полные детей. А еще недавнб учительницам не платили жалованья месяцев по восемь, по десять, и в классе (если вообще собирались ученики) были колченогий стол, дырявая доска, карта Европы с Черногорией и Австро-Венгрией, да портрет Антонио Масео, выцветший, как дагерротип... «Придет день, и ты заслужишь, и край тот станет твоим наследием», кажется, так сказано в Книге Исхода. Мой исход кончился, и я впервые ощущал все, что видел, своим наследием. Но видеть мало, надо строить. Демон архитектуры снова вселился в меня — дух истинного зодчества, которое служит не наживе, а искусству. Я знал, что смогу сделать то, чего прежде сделать не мог. Молодость вернулась ко мне, я начинал с нуля, как в двадцать лет, и снова искал той красоты, за которой ехал когда-то в Сантьяго, чтобы найти, если они еще есть, следы зданий, построенных при Диего Веласкесе, первом губернаторе. Однако теперь я видел, в чем тогда ошибался. Я досконально изучил колониальную архитектуру и смотрел на нее иначе. Свет забрезжил передо мною в конце пути. Некогда я 1 Гонсало, Берсео де — испанский поэт, творивший в XIII веке; его произведения отмечены большой выразительностью, живостью языка, гармонией. 456

думал, что надо обновить то, что сохранилось, и приспособить к новым условиям,— и был не прав... Истина — не в этом. Все очень просто: нужна метафора. Однажды вечером я догадался, что Мартинес де Ос не понимает меня. Я принес словарь и стал листать: «Метанойя... Метастазы... Метафизика...» Вот, МЕТАФОРА!: «Образное выражение, в котором свойства одного предмета переносятся на другой посредством сравнения, производимого в уме».— «Понял?» — «Да не очень».— «Сравниваем и переносим с одного на другое,— сказал я.— Вот именно!» Я нашел свое; я знал теперь, что мне делать в этом месте, в это время. Вон он, мой удел, мои владения. Но над владениями моими нависла серьезная угроза. Еще 31 декабря и армию, и ополчение привели в боевую готовность, а в стране ввели военное положение. 4 января произошел разрыв дипломатических отношений со Штатами. На волнах Майами и «Радио Свэн» звучали непрестанные угрозы. Там делали все, чтобы разжечь у нас военный психоз; однако разожгли они патриотизм. Правда, пятая колонна заметно оживилась, распространяя слухи и толки о том, что «этих проучат как следует». Я получал анонимки, где меня называли «большевиком», «коммунистом», «ренегатом», «предателем своей касты» и грозили мне всеми мыслимыми и немыслимыми карами, которые могут примерещиться буржуа, когда он .ждет не дождется «белого террора», много более страшного, чем любой иной (вспомним Парижскую Коммуну!). Поэтому я счел разумным записаться в ополчение у себя на работе, чтобы принести посильную пользу, если на нас нападут или попробуют высадить десант с моря — что-что, а это весьма возможно в краях, где за один