Плоды земли - Кнут Гамсун

в особенности про дядю Сиверта, общинного казначея, он гордость семьи, у него и сети, и невода, он уж и сам не знает, что ему делать со всеми своими богатствами. Во время этого разговора Исаак отходит все дальше на задний план, о его новых строительных затеях и вовсе позабывают. Под конец он не выдерживает и говорит:

– Раз уж тебе непременно хочется знать, Олина, так я хочу построить небольшой овин с гумном.

– Так я и думала! – отвечает Олина. – Люди, которые с умом, всегда все наперед обдумывают и все в голове держат. Речь, понятно, не о горшке и не о кружке, которые не ты выдумал. Стало быть, говоришь, овин с гумном?

Исаак – он что взрослый ребенок, ему не устоять перед лестью Олины, и он сразу попадается на удочку.

– Что касаемо до нового строения, то в нем будет гумно, так я себе наметил в мыслях, – говорит он.

– Гумно! – восторженно произносит Олина и качает головой.

– На что же нам ячмень в поле, когда его нельзя обмолотить?

– Вот это самое я и говорю: ты все обмозговываешь в голове.

Ингер опять нахмурилась, беседа мужа с гостьей, видимо, раздражает ее, она неожиданно говорит:

– Каши на сливках? Где же я тебе возьму сливок? Уж не в речке ли?

Олина чует опасность.

– Ингер, милая, Господь с тобой, о чем это ты? Какая еще каша на сливках? Ты и не поминай про нее! Это мне-то, которая побирается по дворам!

Исаак сидит некоторое время молча, потом говорит:

– И чего же это я расселся, мне ведь надо камни ломать для стены!

– Да уж, немало камней надо на такую стену!

– Камней-то? – отвечает Исаак. – Да сколько ни таскай, все вроде как мало!

Исаак уходит, и между женщинами снова воцаряется согласие, у них столько разговоров о деревенских делах, только часы знай бегут. Вечером Олине показывают, как выросло стадо – две коровы, да бык, да два теленка, да множество коз и овец.

– Где ж этому конец?! – вопрошает Олина, возводя глаза к небу.

Она остается у них ночевать.

А на следующий день уходит. Ей опять дают с собой узелок, и, поскольку Исаак работает на каменоломне, она делает небольшой крюк, чтоб не попасться ему на глаза.

Через два часа Олина возвращается в усадьбу; войдя в горницу, она спрашивает:

– А где Исаак?

Ингер занята стиркой. Она знает, что Олине не миновать было пройти мимо Исаака и детей в каменоломне, и сразу чует беду.

– Исаак? На что тебе Исаак?

– Как – на что! Да ведь я с ним не попрощалась.

Молчание. Олина вдруг бессильно опускается на скамью, словно ноги ее не держат. Еще чуть-чуть, и она грохнется в обморок – по всему видать, ей не терпится сообщить что-то из ряда вон выходящее.

Не в силах сдерживаться, Ингер поворачивает к ней полное бешенства и страха лицо.

– Ос-Андерс принес мне от тебя поклон, – говорит она. – Нечего сказать, хороший поклон!

– А что?

– Зайца.

– Да ну! – с удивительной кротостью роняет Олина.

– Не вздумай отпираться! – кричит Ингер, дико сверкая глазами. – Не то заткну тебе глотку вальком! Вот тебе!

Неужели ударила? То-то и оно. И когда Олина от первого удара не падает, а, наоборот, вскакивает и кричит:

– Берегись! Я знаю, что я про тебя знаю! – Ингер снова колотит Олину вальком и валит ее на пол, подминая под себя и давя коленками.

– Ты что же, решила убить меня? – спрашивает Олина. Прямо над собой она видит ужасный рот с заячьей губой, над ней нависла высокая крепкая женщина с тяжелым вальком в руке. Тело у Олины горит от ударов, она вся в крови, но продолжает визжать и не думает сдаваться: – Не иначе как ты решила убить меня!

– Да, решила, – отвечает Ингер и опять бьет ее. – Вот тебе! Забью до смерти!

Она совершенно уверена: Олина знает ее тайну, а остальное ей безразлично.

– Вот тебе по рылу!

– По рылу? Это у тебя рыло! – стонет Олина. – Сам Господь вырезал на твоем лице крест!

Справиться с Олиной трудно, очень трудно, Ингер поневоле останавливается, ее удары ни к чему не приводят, они только утомляют ее. Но она продолжает грозить Олине, тычет вальком прямо ей в глаза, она еще задаст ей, так задаст, что она и своих не узнает!

– Куда подевался мой косарь, вот я сейчас покажу тебе!

Она встает, словно в поисках ножа, но яростный запал уже прошел, и она только с ожесточением ругается. Олина поднимается с пола и садится на скамейку, она вся в крови, лицо желто-синее, распухшее; откинув с лица волосы, она оправляет на голове платок, отплевывается; губы у нее вздулись.

– Тварь ты этакая! – говорит она.

– Рыщешь по лесу, вынюхиваешь, – кричит Ингер, – вот на что ты потратила это время, все-таки разыскала могилку. Но лучше бы ты заодно вырыла могилу и для себя.

– Ну уж теперь погоди! – отвечает Олина, пылая жаждой мести. – Больше я тебе ничего не скажу, но уж не видать тебе горницы с клетью и часов с музыкой!

– Это не в твоей власти!

– А уж об этом мы с Олиной позаботимся!

Обе женщины кричат что есть мочи. Олина не так груба и голосиста, о нет, она почти кротка в своей жестокой злости, но въедлива и страшна.

– Куда это мой узелок подевался, не иначе как оставила его в лесу. Можешь взять назад свою шерсть, не хочу я ее брать!

– А-а, ты, может, думаешь, что я ее украла?

– Ты сама знаешь, что сделала!

Они опять кричат. Ингер считает необходимым уточнить, с которой из своих овец она настригла эту шерсть, Олина спрашивает кротко и ласково:

– Пускай так, но почем мне знать, откуда у тебя взялась эта первая овца?

Ингер называет место и человека, у которого паслись ее первые овцы с ягнятами.

– Заткнула бы лучше свою пасть! – грозит она.

– Ха-ха-ха, – усмехается Олина. У нее на все готов ответ, и она не сдается. – Мою пасть? Вспомни-ка лучше про свою! – Она тычет пальцем в уродливое лицо Ингер, обзывая ее пугалом для Бога и людей. Ингер вся кипит от ярости и, так как Олина толстая, обзывает ее в ответ жирной тетехой.

– Эдакая подлая жирнюга! Ты еще получишь от меня благодарность за зайца, которого ты мне послала!

– За зайца! Да пусть это будет самый большой мой грех! Какой он был, этот заяц?

– Какой бывает заяц?

– Аккурат как ты. Точь-в-точь. Не надо бы тебе смотреть на зайцев.

– Убирайся! –