Саттри - Кормак Маккарти

Голова Джесси двинулась очень слегка.

Слушай, детка, хочешь тут остаться?

В смысле?

В смысле перебраться из этого своего подвала сюда. Послушай, Джесси – старый друг. Он меня знает и знает, что я не заинтересована водить клиентов за пятерку вместе с этими шлюхами-развалинами, которыми он тут заправляет. У него на верхнем этаже есть комнатка, которая может стать нашей, если хочешь. Думаю, завтра съезжу в Афины.

Афины?

Ага. Я сегодня утром там с одним парнем поговорила. Он сказал, я могу приехать по крайней мере на две недели. Детка, я оттуда могу со штукарем вернуться, если бы кто-то за ним присмотрел.

Саттри, кто вовсе не был уверен, о чем она толкует, ответил, что мог бы.

Вела себя она очень по-деловому. Дала ему пять долларов, и он вышел, и они с таксистом внесли все их вещи и сложили их на стульях и на конторском столе, а одежду развесили по лестничным перилам. Таксист пошарил по карманам сдачу, но она от него отмахнулась, и они поднялись по лестнице с полными охапками разнообразных нарядов.

Да тут настоящий крысиный капкан, сказала она, отдуваясь ему сверху, с третьей площадки. Но тебя никто не достает.

Саттри пробормотал что-то в курган надушенных облачений. Они поднимались мимо зиявших дыр, оставленных в лестничных стенах кулаками, и тех участков, где перила выдрали и отремонтировали необструганными брусками два-на-четыре. Вдоль по узкому, скверно освещенному коридору к двери, где она оперлась и протянула ему ключ, чтобы взял.

Вроде той комнаты, из которой они выехали, чуть поменьше, чуть позанюханней. Они свалили все на кровать и спустились за остальным. Через угол протянули веревку, на которую вешать одежду, один конец привязали к дверной петле, а другой к кронштейну для шторы над окном. Саттри выглянул на улицу под ними.

Она разбудила его в холодной тьме утра среди лязга труб и пронзительности шлюх, проходивших по коридору пьяными, – похныкивала от испуга. Он погладил ее по голой спине, пока она выдыхала свой дурной сон в темноте. Мы были в машине, и тебя из нее вытаскивали, тебя куда-то забирали, ужас какой-то.

У тебя нет никаких дружочков, о которых мне нужно знать, а?

Она погладила его по лицу. Это просто приснилось, детка.

Поутру он посадил ее в автобус, поцеловал там на ступеньках, где водитель стоял со своими билетами и компостером, а дизельный дым курчавился на холоде, Саттри улыбался себе в этом подражанье эдакой семейной передряге или возлюбленным, разлучаемым судьбою, и встретятся ль они снова? Она прошла по проходу с дорожной сумкой и села у окна, и принялась показывать ему через стекло сложные жесты завлеченья, словно шлюха глухонемая или в таком чужеземном порту, что христианам невдомек ни единое слово речи. Пока он не послал ей воздушный поцелуй и не ссутулился, показывая, что холодно, и не поднялся по ступенькам.

Теперь каждый полдень он просыпается под серый свет, втекающий мимо серого тряпья кружев на окне, и звуки кантри, сочащиеся сквозь стены в цветочек и в пятнах от воды. Стены, украшенные случайными расплющенными тараканами в венчиках масляных пятен, некоторые обрамлены отпечатком обувной подошвы. В номерах немногие жильцы жмутся к батареям, побивая их ручками от швабр, половниками. Те немо шипят. В окно лижется холод. В халате и тапочках, которые она ему купила, и прихватив бритвенную сумочку свиной кожи, он идет по коридору, как призрак сквозь развалины, временами кивая случайным деревенщинам или старым затворникам с настороженными глазами, выходившим со своих тайных встреч в номерах, которые он минует. К уборной в конце коридора, которой никто, кроме него, не пользовался, пожелтевшая раковина запаучена трещинками, ванна в пятнах краски, ромбы оконной рамы смотрят на карниз, где под ветром нахохлились в своих перышках голуби. Гравийная крыша, на которой гниет резиновый мяч. Город – коллаж угрюмых кубов под небом цвета влажной стали зимним полуднем.

Вниз по полуразрушенной лестнице в вестибюль, где брал со стеллажа утреннюю газету и кивал дневному портье, и, подняв воротник бушлата, делал шаг в оживленную улицу с ветром, прохладным у него на бритой щеке, и вниз к «Кафе Теннесси», где за тридцать центов можно получить стопку горячих оладий и чашку за чашкой кофе.

Джейбон все еще в Кливленде. Другие из Маканалли уехали на север, на заводы. Старых друзей разметало, быть может, никто больше не вернется, или немногие, да и те изменились. Теннессийская лимита, кочующая на север в гнутых и дымящихся машинах, в стремлении к постоянному заработку. Доходили слухи из Детройта. Чикаго. За некоторые работы там платили по два двадцать в час.

Неоновые снасти ставились рано, чахлые узоры, украшавшие унылый конец дня. Из гостиничного окна он наблюдал за едущими машинами, и сквозь разбомбленную кирпичную кладку гостиницы «Камберленд», полуснесенной напротив, ему был виден дождь, падавший на тусклые джунгли хижин черного поселения вдоль Первого ручья. Фабричные гудки в долгом мертвом исходе дня казались такими печальными, что и не описать словами. Саттри, сиделец в окнах, лицо неверное за бельмастым стеклом, засиженным тенью пылинок или крапинок сажи, глаза пусты. Наблюдая за этим неясным и призматическим городом, поедаемым темнотою до бледной электрической надстройки, пути и виадуки, и мосты переобозначены из сумрака внезапными фонарями, их длина и лучи фар проезжают сквозь отвесный нерасщепленный дождь и ночь.

Вернуться полупьяным в поздний час из «Сутолоки» или еще какого места похуже и лежать подвешенным на кровати в этом доме беспризорных наслаждений, где половину ночи сквозь все картонные покои обменивались друг с дружкой двери, и в безрадостной тьме истрачивались краткие течки, и единственные вообще звуки желанья – порой крики взнузданных трибадий в часы ближе к рассвету, когда все дела обстряпаны.

Посреди недели Дик вручил ему конверт со штемпелем Афин, а в нем любовное письмо от нее и две голые стодолларовые купюры внутри. Из-за кассы он достал отрезок рукояти от метлы, к которой был привязан ключ, и пошел в туалет, и вытащил деньги, и посмотрел на них, такая экзотическая валюта с ценностью, пропечатанной жирно и зелено. Он их сложил и сунул в карман. Во вторник она прислала еще три. Он выкладывал пять купюр на кровать и вместе с набивной обезьяной смотрел на них, по-настоящему не понимая их вообще.

Приехала она в темноте раннего воскресного утра на такси, которое взяла из Афин, и на ней была фланелевая пижама и плащ, а при ней пластмассовая дорожная сумка, полная денег. Она была слегка пьяна. Толкнула