Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

к нам в гостиную, мисс Роллстон, как только сменитесь, как говорят нянечки в больнице, – пригласил однажды мистер Стаффорд. – Мы все втроем помузицируем. Вы ведь наверняка поете и играете на чем-нибудь?

Белле оставалось только, покраснев от стыда, признаться, что давно забыла, как играют на фортепьяно.

– Мы с маменькой, бывало, пели дуэтом без аккомпанемента, в сумерках, – сказала Белла, и слезы навернулись ей на глаза, ибо она уже видела убогую комнату, где на месте пианино стояла швейная машинка; маменька, объявив получасовой перерыв, затягивает песню, и голос ее жалобен, сладостен, чист и бесконечно дорог.

Порой Белла ловила себя на сомнении: а суждено ли ей снова увидеть милую мамочку? Странные предчувствия охватывали ее, и она сердилась на себя за то, что поддалась меланхолии.

Однажды она спросила француженку-горничную о двух прежних компаньонках, которые умерли в трехлетний срок.

– Это были жалкие, хилые создания, – ответила Франсина. – Когда только поступили к миледи, казалось, что они вполне свежи и здоровы, но потом стали переедать, разленились и в результате умерли от роскоши и безделья. Миледи была к ним слишком добра. Они ничего не делали, оттого-то им всякое мерещилось. Они капризничали: то воздух будто бы для них неподходящий, то бессонница мучает.

– Я сплю вполне хорошо, но мне уже несколько раз с тех пор, как я здесь, в Италии, снился один и тот же странный сон, – сказала Белла.

– Не думайте о снах, или станете как те никчемные девицы. Им тоже что-то такое снилось; днем они переживали свои сны, вот и допереживались – теперь обе на кладбище.

Сон, о котором говорила Белла, тревожил ее совсем чуть-чуть, и вовсе не потому, что снилось гадкое и страшное, а потому, что никогда раньше во время сна Белла не имела таких ощущений. В ее мозгу будто вращались шестеренки, стоял ужасный шум, как при урагане, но только ритмичный, словно тиканье гигантских часов. И в самый разгар этого шума Белла погружалась в темную пучину, из сна обыкновенного проваливалась в сон куда более глубокий – то есть в небытие. Потом, после краткого промежутка времени, ей слышались голоса, и снова скрежетали шестеренки, громче и громче – и опять провал, и пустота до самого утра, когда Белла пробуждалась апатичной и подавленной.

Однажды она рассказала об этом сне доктору Парравичини – заодно, поскольку ей понадобилась консультация по другому поводу. Еще до Рождества Белла начала жестоко страдать от комариных укусов и едва не впала в панику, обнаружив ранку повыше локтя. Определенно здесь в ее плоть проникло ядовитое жало одного из этих мучителей. Белла закатала рукав, Парравичини надел очки и принялся изучать воспаленное пятнышко на округлом белом локотке; все происходило в присутствии леди Дьюкен.

– Гм, дело нешуточное, – заключил Парравичини. – Комар впился вам прямо в вену. Сущий вампир! Но не бойтесь, синьорина, ущерб не столь велик, чтобы я не сумел справиться с ним посредством моей особой повязки. Обязательно показывайте мне подобные укусы. Они опасны, если игнорировать их. Комары, да будет вам известно, питаются ядом и разносят яд.

– Надо же – сами крошечные, а оставляют такие ужасные метки, – сказала Белла. – По руке будто ножом полоснули.

– Если бы вы посмотрели на комариное жало под микроскопом, как делаю я, не удивлялись бы, – ответил Парравичини.

Пришлось Белле притерпеться к комариным укусам, даже когда они приходились прямо в вену и оставляли безобразные следы. Воспаления появлялись не так уж часто, а повязки, которые накладывал доктор Парравичини, быстро заживляли плоть. Может, он и шарлатан, как отзывались о нем соотечественники Беллы, но рука у него легкая и с воспалениями он справляется отлично – этого нельзя не признать.

«От Беллы Роллстон – миссис Роллстон, 14 апреля.

«Бесконечно любимая мамочка, прилагаю чек на двадцать пять фунтов, вторую четверть моего жалованья.

На сей раз никто не отщипнет целых десять фунтов в качестве годовых комиссионных, так что все деньги – для моей дорогой мамулечки. Мне хватает денег на мелкие расходы – ведь ты, родная, настояла, чтобы я взяла с собой куда больше, чем мне требуется. Да здесь и не на что тратить – разве только иногда дать прислуге чаевые да бросить несколько монет нищему или малышу. Другое дело, если человек не стеснен в средствах. Для таких полно соблазнов: изделия из черепахового панциря, кораллы, кружева – все такое дорогое, что даже глядеть на эти вещи следует лишь миллионерам. Италия – воплощение красоты, но если речь о покупках, лучше я отправлюсь на Ньюингтон Козуэй.

Мама, ты так серьезно спрашиваешь, не больна ли я; должно быть, мои письма в последнее время проникнуты тоской. Так вот, дорогая: я здорова, только сейчас не так бодра, как раньше, когда пешком ходила в Уэст-Энд не столько за полуфунтом чая, сколько ради прогулки, или в Далуич, чтобы посмотреть на картины. Италия разнеживает; я теперь понимаю, что местные жители называют словечком «расслабленность». Ой, я прямо вижу твое лицо – такое родное, такое встревоженное, – когда ты читаешь эти строки. Поэтому повторю: я не больна. Мне просто немного надоели все эти красоты, ведь, наверное, и пейзаж Тернера может надоесть, если все время будет у человека перед глазами. Я думаю о тебе, мамочка, ежечасно и ежедневно; я думаю о тебе и о нашей скромной комнатке, о нашей любимой бедной гостиной, куда ты перевезла кресла из дома своей юности, и представляю себе нашего Дика – как он распевает в клетке над швейной машинкой. Милый, милый Дик с его пронзительным свистом; помнишь, мы убеждали друг друга, что он нас обожает? Обязательно напиши, здоров ли он.

Моя подруга Лотта и ее брат пока не приехали. Из Пизы они отправились в Рим.

Счастливцы! В мае поедут на озера; еще не решено, какое именно будет ими выбрано, как пишет мне Лотта. Ее письма очень занятны, она доверительно сообщает мне обо всех своих поклонниках. На следующей неделе мы отправляемся в Белладжо через Геную и Милан. Разве это не чудесно? Леди Дьюкен путешествует на самом малой скорости – разумеется, если только она не закупорена в вагоне Восточного экспресса. Право, тебе надоест выслушивать мои итальянские излияния, когда я вернусь домой.

С любовью – безграничной любовью – от обожающей тебя Беллы».

Глава 4

Герберт Стаффорд и его сестра часто вспоминали хорошенькую юную англичанку, чьи свежие щечки представляли собой столь отрадный контраст с землистыми физиономиями постояльцев «Гранд-отеля». Молодой доктор думал о девушке с сочувственной нежностью, ведь она явно