Андрей Цаплиенко - Экватор. Черный цвет & Белый цвет

— Да, но ты не отдал. И мой босс, куратор, потребовал, чтобы я воздержалась от встреч с Сергеем в твоем присутствии.

Она достала из сумочки кусочек красного дермантина. У меня его забрали в Абиджане, когда обыскивали мой номер в гостинице. Обрывок обложки колумбийского паспорта был сделан в Штатах. Теперь я ни минуты не сомневался в этом. Кто его знает, а, может быть, и сам Рауль де Сильва, могущественный партизанский банкир, был их агентом? Только об этом мне уже не узнать. Ну, разве что, накатить йагге с кокаином и расспросить самого Рауля в том мире, где он существует в своей последней реальности. Впрочем, здесь, в тюрьме «Полонски» с максимальным уровнем безопасности, это было исключено.

— Сюрприз, — улыбнулась Мики, помахав обрывком паспорта. — Хочешь, оставлю? На память?

— Ты мне уже оставила, — хмуро напомнил я ей о подарке.

Она удивленно подняла брови. Я запустил руку за пазуху и достал оттуда кулон с многорукой Лакшми. Мики чуть качнула головой.

— Это кулон моей мамы.

— А папа, надо полагать, это персонаж индийского фольклора?! Как там его? Раджив, э-э-э, Ли-ма-ни? — и опять я сорвался на сарказм.

— Не совсем, но, в целом, ты...

— «Но, в целом, ты прав, Эндрю»?

— Да, ты прав, Эндрю.

Маргарет встала, чуть расправив плечи и прогнувшись в пояснице, затекшей от сидения на неудобном стуле. Она, кажется, сегодня одела блузку, похожую на ту, которая была на ней на второй день нашего знакомства. И первый день нашей любви.

— Я оставлю это охране. Тебе обязательно передадут.

Она развернулась и направилась к двери. Ее трубка уже висела на рычаге, когда я постучал в стекло. Охранник за спиной было рванулся ко мне, но я ему кивнул, — мол, порядок, босс, не волнуйся, — и он вернулся на свое место. А, может, его остановил уверенный и хозяйский взгляд Маргарет.

— Скажи, Мики, — задышал я в трубку, подбирая нужные слова. — А ребенок? Я хочу спросить о том, о чем ты мне тогда говорила. На вилле, и потом, на корабле.

Нужные слова никак не хотели подбираться. Ладонь стала влажной. Трубка едва не выскользнула из руки.

— Что, Андрей, ты еще хочешь знать?

— Правда? — почти безнадежно шептал я, едва сдерживая клокотание слез в горле. — Это правда?

Она подошла к стеклу и прислонилась к нему лбом. Кончик ее носа смешно сплющился. Она, понимая, что выглядит забавно, улыбнулась. Улыбка была адресована не мне, а той части меня, которая сейчас для нее важнее всего на свете. И для меня то существо, которому она улыбалась, внезапно стало важнее, чем я сам. И мне стало необыкновенно хорошо просто оттого, что это существо есть, пусть оно не знает меня, и никогда не узнает. Но я знаю, что оно это моя плоть, поэтому я счастлив.

— Правда, — услышал я в трубке ее голос. Сейчас он звучал так же тихо, как и на корабле, в ночь перед моим отплытием. От звуков ее голоса я почувствовал, словно фантомную боль, тепло ее ладоней на своем теле. На плечах и на груди. Теплые прикосновения сбежали к животу, и даже еще ниже, а потом превратились в комок слез и подкатили к самому горлу. Я был счастлив.

— Кто? — спросил я ее. Трубка повисла в моей руке. Мики, с той стороны, могла только по губам прочитать мой вопрос. Она опустила руку. Теперь стекло больше не мешало нам чувствовать друг друга.

Она произнесла одно лишь слово. Короткое и нежное. Главное слово в ее жизни. И в моей. Я прижался лицом к поверхности стекла, так, словно надеялся растопить его пуленепробиваемость жаром своих слез. Она коснулась губами стекла, словно поцеловала меня в губы и, достав из сумочки гильзу с губной помадой, быстро написала на прозрачной перегородке «uoY эvol I». Буква Y была написана, как заглавная. Совсем не по-английски.

Мики поставила в конце три восклицательных знака и выбежала прочь. Но для меня фраза-перевертыш начиналась именно с них. С моей стороны вообще все выглядело иначе.

«Ну, теперь, кажется, все, Андрей?» — спрашиваю я себя. Я и раньше ничего в жизни не боялся. Точнее, почти ничего, если быть честным. Почему? Да, наверное, потому, что не знал, ради чего я живу на свете. Ради чего мы все живем и барахтаемся в этой жизни. И я считал, что буду молодым и живучим до тех пор, пока меня будет вперед толкать любопытство. То есть, очень долго, практически, вечно. Вечность закончилась. Но тогда скажите, если сможете: что остается человеку, который давно изучил все неровности и царапины на крашеном бетоне тюремной стены? Только одно. Рассказать, где лежат иракские контейнеры.