Роберт Стоун - Дамасские ворота

— Да нет, пожалуй.

В дороге, сидя за рулем своей арендованной машины, Лукас спросил:

— Что он собирается делать в горах?

— Он должен провести какое-то время в медитации перед своим последним…

— Заявлением? — предположил Лукас. — Откровением?

— Да, правильно. А потом вернуться в Иерусалим, потому что сказано, что он придет из Дана.

Он покосился на нее. Нет, она говорила без иронии; она все еще верит. Раньше или позже это должно кончиться. И тогда, когда настанет просветление, что останется от нее? Что до него самого, то теперь он уже хотел, чтобы это не кончалось. Хотел, чтобы их обоих несло непрекращающееся чудо.

— Восприятие функционально, — сказал он. — Согласна? Ведь вещи не определяются тем, что мы видим ежедневно? То, что мы видим ежедневно, может быть ложным сознанием.

— Так-то лучше, — сказала Сония. — Теперь ты понял. В любом случае я нужна Преподобному. Он это сказал. И я хочу, чтобы ты присоединился.

Вскоре они уже проезжали магазины и отели Тиверии. Тут был небольшой парк с аттракционами на берегу Киннерета. Между аттракционами неуверенно гуляли стеснительные арабские семейства. Лукас обратил внимание, что женщины были в косынках или мантильях вместо чадры.

— Христиане, — объяснила Сония. — Из Армии Южного Ливана ездят сюда на отдых.

Когда они проезжали Магдалу, где Мария Магдалина жила сельской девушкой до того, как стала блудницей в большом городе, со стороны озера донесся одинокий слабый звук колокола.

Немощеная дорога бежала среди необработанных полей, спускаясь к воде, окаймленной тамариском и эвкалиптами. В нескольких милях впереди Лукас увидел арки церкви, стоящей на берегу.

— Что это? — спросил он.

— Чей-то храм. Забыла чей.

Храм и примыкающий к нему монастырь были из розового иерусалимского камня, но непохоже, чтобы старинной постройки. В неороманском стиле, крытые красной черепицей, с чистым внутренним двориком и фонтаном перед ними. Он свернул с шоссе на грунтовку и покатил вниз, к озеру. Оказавшись у воды, он понял, что выбрал не ту дорогу; храм и монастырь были на другой стороне пастбища, огороженного колючей проволокой.

Звонили колокола, от гудящего бассо профундо до тинькающей меди колокольцев. Ветер с озера кружил перезвон, уносил его к небу, оповещал о медленно ползущих тучах дальний берег.

Высокий монах в белом закрывал двери храма.

— Бенедиктинцы. Я хочу пойти, — заявил он. — Пойти к мессе.

— Если ты так хочешь, — сказала она, — я хочу пойти с тобой.

Лукас схватился с оградой из колючей проволоки, обдирая руки.

— Поосторожней! — попросила она его.

Он сражался с оградой, как Лаокоон со змеями, пока не смог наконец поднять нижнюю подпорку, чтобы Сония проползла под проволокой.

— Может… — сказала она, извиваясь и с трудом проползая на спине в отверстие, — может, проще сесть в машину и подъехать с другой стороны?

— Нет. Не успеем. — Он все больше нервничал. — Придется колдыбать по полю.

— Это действительно так необходимо, Крис? — спросила Сония, отряхиваясь. Она оцарапала колени о проволоку.

— Ты не обязана идти. Оставайся. Объедь вокруг, я встречу тебя у церкви.

— Нет. Я пойду с тобой.

Они пробирались через высокую жесткую траву, плети ежевики и комья красной земли к монастырю. Идти было тяжело, и они еще больше оцарапались. Лукас натужно дышал.

— Крис, да что с тобой? — спросила она обеспокоенно.

— Это место хлебов и рыб[403], — сказал он. — Где множество было накормлено.

— О, я его знаю.

— Я должен присутствовать на этой литургии, — сказал Лукас. — Во что бы то ни стало.

— Я смотрю… я смотрю, ты совсем потерял голову, — сказала она, тяжело дыша и с трудом поспевая за ним.

— Возможно.

Но когда они подошли к строению, тяжелая деревянная дверь оказалась закрыта. Лукас потянул огромное кольцо. Заперто. Потянул сильнее, потом рванул. Табличка на двери объявляла: «RUHIG», а ниже: «GESCHLOSSEN FÜR GOTTESDIENST»[404].

Он подошел к другой двери. Такое же объявление.

— Они обязаны впустить меня, — сказал Лукас.

— Не обязаны, Крис.

— Черта с два не обязаны! — закричал он.

Изнутри едва доносилось григорианское пение. Двери, должно быть, очень толстые, подумал он. И принялся колотить кулаками.

— Впустите, сукины дети немецкие!

Его взгляд упал на угловой камень: 1936.

— Господи Исусе! — завопил он. — Тридцать шестой год! Ублюдки, впустите меня! Впустите! Ты подумай, — сказал он Сонии, — не пускают. И не пустят.

Он колотил в дверь, пока кулаки не онемели.

— Не имеете права! — кричал он. — Не имеете права не пускать меня! Подумай: тридцать шестой год!

Он ударил еще несколько раз, уже стало невозможно представить, что его не слышат. Изнутри продолжало доноситься слабое пение. Тогда он принялся пинать дверь ногами.

— Крис, пожалуйста, остановись.

— Поганые сукины дети! — неслось над безмятежной гладью Галилейского моря эхо его воплей. — Немчура! В этой стране им нужно каждую минуту становиться на колени. Вообще не вставать с колен. Нет, только подумай, не пускают меня! — Он сам опустился на колени. — Я же в го́ре. Я в нужде.

— Да, — сказала она, помогая ему подняться. — Я вижу. Я тебя понимаю.

Они поплелись по колдобинам назад к машине.

— Можешь поплакать, если хочется, — сказала она.

Но он лишь закусил губу и смотрел безумными глазами.

Они доехали до францисканской часовни у Капернаума. Монах-францисканец подметал ступеньки, ведущие к руинам, и они приветственно кивнули друг другу. Лукас с Сонией прошли дальше вдоль берега и сели у развалин древней синагоги.

— Так что это на тебя нашло? — спросила она, когда он успокоился.

— Ума не приложу.

— Ты говоришь, мне необходимо во что-то верить. А как насчет тебя?

— Не знаю. Я слишком много пил. И прозак[405] закончился. Еще и знобит.

— Мы поставим тебя на ноги, бедненький.

— Все это непереваренный кусок говядины.

— Что ты сказал?

— Непереваренный кусок говядины. Как дух Джейкоба Марли[406].

— Джейкоба Марли?

— Никогда не слыхала о Джейкобе Марли? Из «Рождественской песни».

— Ах, этот.

Он взял пустую бутылку, бывшую у них с собой, и набрал в нее воды из озера.

— Что это? — спросила она.

— Вода. По этим водам ходили благословенные ноги, которые четырнадцать веков назад прибили гвоздями к горькому кресту за наше благо.

— Лучше не пить ее. Не важно, кто ходил по ней.

Они ехали в горы к северу от озера.

— Ты должна быть готова к тому, что твои ожидания не оправдаются, — посоветовал Лукас. — Когда все это кончится неудачей, ты должна жить дальше.

— У нас все получится, — сказала она. — Но может быть и наоборот. У нас может не получиться. Трудно все сделать музыкой. Но музыка будет всегда.

— Вот как ты на это смотришь? Сделать так, чтобы все было музыкой?

— Вновь стало музыкой, — сказала она. — Как было в начале.

— Знаешь, горе двадцатого века в том, что он пытался жизнь превратить в искусство. Подумай над этим.

— Если попытаемся, — ответила Сония, — мы сможем все сделать таким, каким оно было. Таким, каким было, — значит, каким должно быть. Вот для чего существует искусство. Чтобы напоминать нам об этом.

Он не мог сдержать слабого трепета бессмысленной надежды. Надежды на что? На то, что и отдаленно не мог представить. Разве не имеет значения, что Разиэль — псих из психов, Де Куфф — тростник умирающий, Сония — настолько хороша и умна, что делает глупости? Что они оказались в самом центре ближневосточного заговора, спланированного заблуждающимися хозяевами? Хорошо, имеет. Но сдержать трепет он не мог.

В тот день они нашли Де Куффа, Разиэля и Розу с их «доджем» в палаточном лагере заповедника «Долина Хула». Можно было взять напрокат палатку, и Роза помогла им ее поставить. Она отлично умела это делать, молодая бывалая туристка, — потому-то, как предположил Лукас, Разиэль и согласился взять ее.

— Хочется, чтобы он не был таким несчастным, — сказала Роза, имея в виду Де Куффа.

— Это просто химия в мозгу, — отозвался Лукас. Поглядел, как она раздумывает. Спросил: — Так зачем ты приехала?

— Помочь Сонии. И может быть, теперь побыть с ним. Думаю, мне есть чему поучиться. И хочу говорить потом, что была здесь.

С наступлением темноты слегка похолодало. Он прихватил с собой бутылку виски «Макаллан» и сейчас время от времени отпивал глоток для бодрости. Их палатка была огромной, из тех старомодных палаток, в которых умещаются складной столик и раскладушки. Сония постелила на них надувные матрасы, взятые напрокат, сверху бросила осиротевшие бедуинские шкуры и подушки из квартиры Бергера.