Артур Филлипс - Прага

— Ну, я правда надеюсь, что вы поправитесь, Имре. Вы такой значительный, ну, понимаете, когда вы не как сейчас. Не хочу думать о том, что случилось. Это как-то неправильно, что такое может быть, и вот оно — с человеком, который сделал и видел столько всего, сколько вы сделали и… и видели… Вся эта тема про жизнь как произведение искусства. Я думаю, стоит ли оно того? Я часто задумывался об этом про вас. Стоило ли? Сражаться с тиранами? Все, от чего вы отказались, чтобы быть на правильной стороне, когда она казалась проигравшей? Иногда я воображаю, что приношу страшную жертву ради кого-нибудь или чего-нибудь: ну, теряю руку, или меня парализует, или даже я теряю рассудок от какого-то особого насилия… и потом кто-нибудь спрашивает меня — а я без руки, или парализованный, или только наполовину в своем уме, — и меня спрашивают, стоило ли оно того. И я всегда теряюсь, что бы я ответил. И мне так хочется знать, что я ответил бы: «Да. Стоило. Конечно, оно того стоило», — даже с каким-нибудь ужасным увечьем. Я вообще-то часто про вас думаю. Сдается мне, что вы знаете что-то такое, ээ, такое… Конечно, будет ужасно, если, понимаете, мне будет очень жаль… А мне ведь, ээ, очень жаль, ну, что все это…

Джону стыдно, что у него сжимается горло. Он трет глаза, пока не перестает щипать. Кажется, его идиотизм уже не знает никаких пределов, и он вспоминает тот пошлый телесериал, но тут Кристина Тольди жестко хлопает его по плечу. Она, брюзжа, поправляет одеяла и наволочку, хотя Джон ни к чему не прикасался.

— О, привет, — говорит Джон.

— Да.

Время в больнице течет странно. В коридоре оно растекается стоячими лужами, мертвыми, неподвижными, так что у часов едва хватает энергии отсчитывать изменения, соответствующие тем страданиям, которые Джон терпит на жестком стульчике под запретными дверями палаты, когда сидит и ждет — не вечно ли — ежедневного прихода Чарлза или доктора. Потом календарь вдруг бросается сыпать датами, как пальма в сезон, и Джон с изумлением понимает, что прошла неделя, десять дней, две недели, почти три недели после удара, а Имре все не двигается, не приходит в сознание, и Чарлз продолжает платить Джону, чтобы тот сидел за него на страже, пока сам младший партнер «просто невероятно занят» управлением типографией.

Через два дня некоторое оживление: пациент открыл один глаз, когда врач на него подул; как дул каждый день все три недели. Глаз тут же закрылся, и в мозговой активности не обнаруживается почти никаких изменений.

На другой день Габор и Кристина организуют перевозку Имре в частную клинику в Буде со швейцарскими врачами.

— Сколько я их видел, мадьярские врачи великие гении, — признает Чарлз, — но мы должны делать для него все, что можем, понимаешь? По всему выходит, что эта больница получше.

Теперь Джон сидит в анатомическом стальном кресле, отштампованном с небольшим гребешком, так что Джоновы ягодицы лежат каждая в своей чашке. Он приваливается к голубой, как скворчиное яйцо, стене холла, и ежечасно, в пять минут каждого часа, врачи, кивнув Джону, входят в сверкающую хромом и мрамором палату, потом выходят и делают пометку или две на прозрачном голубом, как скворчиное яйцо, стенде, угнездившемся в прозрачной плексигласовой рамке, прикрепленной на вздыхающей гидравлической двери, что несет медную табличку, прикрученную и выгравированную в день поступления больного, словно это новый директор: «ZIMMER 4 — HERR IMRE HORVATH». По коридору от уменьшающейся докторской спины мягко разносится насвистываемая мелодия Джоновой песни.

— Я не могу откладывать дальше, такая штука. Я понимаю, что сейчас это не самые чуткие слова, — два дня спустя говорит Чарлз, пока Невилл на приглушенном и запинающемся немецком обращается к одному из врачей-консультантов, — но он как будто не собирается выпрыгнуть из кровати и кинуться управлять компанией, а теперь не самый подходящий момент для такого рода лени.

— Сущая леность, — соглашается Джон.

— Я целиком за то, чтобы отсыпаться, но кое-что довольно важное, что удерживалось до поры, уже определенно горит, так что ты можешь оказать мне огромную любезность. У меня есть группа, которую, в общем, ты и помог собрать, и в следующий понедельник мне нужно теплое тело за обеденным столом, а Имре, если честно, на это не сгодится. Можешь до понедельника не загреметь в больницу с инсультом?

Невилл жмет руку швейцарскому доктору и возвращается к американцам.

— При данных обстоятельствах, — говорит он голосом профессионального диктора «Би-би-си», — установление недееспособности — дело довольно простое. Я договорился насчет доктора.

Очереди в «А Хазам» этим вечером оскорбляют былых завсегдатаев. Бархатные канаты без иронии сдерживают потенциальных гостей. За порогом — упоминания клуба, вырезанные из газет и путеводителей, висят в рамках под венгерской надписью «Упомянуто в». Художественно невзрачная афиша пророчит появление «А Хазам 2» и «А Хазам 3», которые откроются в разных районах Будапешта, а также «Прахазам», который, как ожидается, проклюнется в Праге еще раньше. Это скорое опыление (все клубы станут щеголять одинаковыми фото с подписями диктаторов, одинаковыми лампами в колпаках, одинаковой разномастной мебелью) — флагманская инвестиция бывшей Чарлзовой фирмы на территории Венгрии. Джон с Чарлзом, навсегда исключившие клуб из своей программы, пробуют вместо него удовольствия «Бала Ваала», недавно открытого тремя молодыми ирландскими предпринимателями и декорированного в адских мотивах. У длинного бара в форме отвесного уступа расплавленной скалы друзья усаживаются на красных бархатных табуретках, и рогатые голые по пояс бармены в красных колготках наливают им «уникум» в игрушечные человеческие черепа; бармены, новички на этой работе, кажется, нервничают, понимая, какую опасность для бутылок представляют их заостренные проволочно-полистироловые хвосты. Клетки, свисающие с пещерного потолка, вмещают мужчин и женщин в старательно разорванных кожаных бикини, танцующих/корчащихся над пластиковыми котлами, в которых находятся красные мигающие прожекторы, а дюжие вышибалы со стилизованными вилами и грубо размалеванными лицами бродят по залу в поисках неприятностей. На большой эстраде под мигающими вертлявыми стробоскопами люди танцуют под брит-поп, микшированный с зацикленной записью человеческого визга.

Расхрабрившись после нескольких размачивающих черепов, Джон применяет к соседке слева начальный маневр тактики «кинозвезда по ошибке», и тут с табуретки справа Чарлз говорит исповедальным тоном:

— Хорошо, что мы с тобой поговорили тогда утром в больнице. Это помогло. Правда. Понимаешь?

Как ни странно, Джон чувствует, что Чарлз говорит искренне, но не может вспомнить, о каком разговоре идет речь. Хорошо поговорили утром в больнице?

— Эй, да ради бога. Без проблем.

Он снова оборачивается влево, однако намеченная ложная кинозвезда уже исчезла. И Джон признает, что его сердце не сжимается от этой потери.

Убыстренная музыка заканчивается и сменяется долгим, режущим уши визгом жестоко пытаемого человека. Задыхающиеся рыдания перемежаются демоническим смехом. Потом мягкие романтические барабаны и вступительные аккорды синтезатора, любимая Джонова мелодия; почти час потребовался диджею, чтобы выполнить заказ.

VII

— Штука в том, Карой, что ты сидишь на вершине мира и даже…

— Чарлз.

— …кажется, не понимаешь, что с этим делать. Что?

— Чарлз.

— А. Ладно.

Вечер понедельника, обещанные островитяне из южных морей опаздывают, и потому Джон с большого расстояния, издали по сю сторону сервированного на пятерых круглого столика, по сю сторону дрожащего черного диска своего «уникума», наблюдает, как Чарлз и Харви массируют свои коктейли и поочередно разговаривают. Он видит в Чарлзе слабые признаки нервного возбуждения: Чарлзовы ровные смыкающиеся поверхности пучатся, и отвращение к Харви проглядывает из-под защитной оболочки (правда, Харви, изолированный собственной нервозностью, не замечает).

— Они придут. Придут, — заверяет Харви, которого никто не спрашивает, и пытается оживить мертвую атмосферу электрическим остроумием: — Ну, теперь честно, скажи прямо — ты думаешь, он шпарит эту бабу Тольди?

— Вы только посмотрите на этого гнусного хорька, — Чарлз глядит на часы и два раза щелкает по циферблату. — Если и шпарил, то сейчас он этим заниматься не в состоянии.

— О, Карой, никогда не знаешь…

— Чарлз. Чарлз. По-английски. Это твой родной язык.

— Да, но ты говорил, она довольно внимательно присматривает за ним в отдельной палате, так? Может, это как раз такой инсульт, который взбалтывает кровь, если ты понимаешь, о чем я. Слыхал про такие вещи.