Денис Драгунский - Господин с кошкой

Ознакомительный фрагмент

– Я перед войной замужем была, – сказала как-то няня Поля. – Недолго, три месяца. Война началась. У меня тоже было немножко своего счастья.

Няня Зина

европейская история

Баба Зина первый раз выпила, когда мы оформили ей временную прописку. До этого она держалась. А в тот день принесла бутылку и сказала мне:

– Может, отметим?

– Отметим, – легкомысленно сказал я. Налили по стопке, выпили.

У бабы Зины заслезились глаза. Я подумал – от первого глотка водки. Она сказала:

– Как мне не повезло…

Она была из Соликамска, но вообще – ленинградская. В июне сорок первого она, оставив двоих детей у сестры, поехала к родным в Минск. Началась война, она оказалась в оккупации. Ее угнали на работы в Германию. Вернулась – сначала лагерь, потом город Соликамск. Написала в Ленинград. Сестра ответила, что всего детей было четверо, двое выжили, двое погибли. Сестрины дети – выжили. Ее дети – погибли. На лесоповале нажила грыжу – на животе торчал бугор. Первый муж пропал на войне, второй был пьяница, бил по голове. Не повезло.

К нам она приехала по рекомендации одной родительской знакомой. Дочке исполнился год, жене пора было возвращаться на работу, нужна была няня.

Баба Зина прожила у нас целый год. Очень любила нашу девочку. Даже слишком. Иногда говорила:

– Она теперь не ваша, а моя. Вот придете домой, а никого нету! А мы уже в поезде едем!

Нам было страшновато.

Иногда она называла нашу Иру – Микеша. Кто это был? Ее умерший в блокаду мальчик? Я не решался спросить. Было еще страшнее.

Она была очень верная и заботливая. С широкой доброй улыбкой. Умело готовила, стирала, гладила.

– Ах, майн готт! Зекс киндер, кайн брот! – приговаривала она, подметая пол.

Тайком курила у мусоропровода. Быстро-быстро, две-три затяжки «Беломора».

И вот запила. Пила по выходным, уходя неизвестно куда. Возвращалась и ложилась спать, не сказав ни слова. Утром не могла встать. Жена оставалась дома.

– Выгонять надо, – сказал я.

– Жалко очень, – сказала жена. – Куда она пойдет? Может, попробуем полечить?

На следующий раз она не вернулась вечером. Пришла в понедельник днем, совсем пьяная. Жена была на работе, с дочкой сидел я.

– А что? – задиристо сказала баба Зина. – Зашли в ресторан, выпили по сто грамм…

Притащила из комнаты детское белье, бросила его в ванну, открыла воду. Не сняв пальто, села на край ванны.

– Баба Зина, – сказал я, – собирайся.

– Где ж мне ночевать? – сказала она. – Пока билет куплю?

– Где ночевала, там и ночуй.

– Не простишь? – сказала она.

– Нет, – сказал я.

Обняла мою дочку. Взяла чемодан. Ушла.

Вечером пришла жена. Я сказал, что выгнал бабу Зину. Жена заплакала. Дочка тоже.

Лет через пять женщина, которая ее нам рекомендовала, написала письмо. Что баба Зина работала весовщицей в овощном, потом умерла от рака. Родных у нее не было. Просила нам низко поклониться.

За что?

Если будет нужно

ледяное время

Дочь простого служащего, она с детства оказалась у самого подножия властной горы. Так получилось – жила в одном дворе со всем Политбюро. Однажды утром вышла, как всегда, в школу – а во дворе тишина и пустота, ни одной машины у дубовых подъездов. Дворник объяснил: – Сегодня ночью взяли всех врагов народа.

Во время войны была на фронте – и в штабе, и на передовой. Шагала между вмерзшими в реку трупами немцев. Март, начинало таять. Сырой ветер шевелил невесомые светлые волосы мертвых врагов, стоящих во льду вертикально.

После войны училась в театральном институте у великих режиссеров и актеров. Какие люди, какие репетиции, какие спектакли, какие обсуждения!

О, московская богема конца сороковых – начала пятидесятых, ее красивая лихая молодость: это отдельный длинный роман!

Работала в театре, была премьершей, ездила на зарубежные гастроли. Вместе с главным режиссером бывала на официальных приемах, знакомилась с президентами, королями и диктаторами.

Потом семья, дети, внуки, племянники Кто-то умер. Кто-то уехал. Пропал, замолчал, исчез. Она осталась.

С ней осталась куча писем, приглашений, программок, книг с автографами. Кипы фотографий. В гостях у короля Фарука. В студии Питера Брука. На занятиях у Михаила Ромма. Около хижины дяди Тома…

Ей восемьдесят лет. Она часами сидит на диване, прикрыв глаза.

В голове туман и поволока. Ей кажется, что она – это русло ручья, по которому течет время. Холодное, до ломоты костей. Как листья по воде, уплывают имена, встречи, разговоры.

Она все время зовет к себе внука, показывает ему книги и фотографии. Специально готовится к таким беседам. Рассказывает медленно и долго, чтоб ничего не упустить.

Внуку некогда. Вообще-то он вежливый мальчик. Но однажды срывается.

– Да пойми же ты! – кричит он. – Это не интересно! Это никому не интересно!

Выходит и громко идет в свою комнату.

Но, устыдившись, возвращается, останавливается перед ее дверью:

– Ба! Но ты ничего, ты зови меня, если будет нужно.

Три года

правила личной гигиены…

Она не брала деньги без спросу. Она экономила. Ее новый как бы муж был человек безалаберный и щедрый. Все время совал ей купюры – «поезжай на такси, купи себе что-нибудь красивое, пообедай в ресторане». У него водились деньги, и он их не считал. Он не был богатым – она поняла это очень скоро, – но по сравнению с жизнью в ее родном N-ске это было, что называется, небо и земля.

Она ездила на метро. Покупала красивые вещи на распродажах. Обедала в дешевом кафе. За месяц удавалось выгадать тысяч десять – пятнадцать.

Она посылала их в N-ск, любимому человеку. Он был режиссер и театральный художник. Талантливый и непризнанный. Они тайком переписывались – из интернет-кафе. Она знала, что все равно к нему вернется.

Когда она поднималась по лестнице, у нее сильно билось сердце. Первый раз за три года, наверное.

Открыла дверь своим ключом. Было закрыто на цепочку. Она подергала дверь. Любимый человек отворил не сразу. Он был не один. С ним была какая-то дрянь. Кажется, девуля из местной театральной тусовки. В комнате омерзительно пахло дешевым дезодорантом и вчерашними колготками.

Она ненавидела баб, которые надевают вчерашние колготки. Даже если вчера носили их полчаса. Даже после душа. Считала таких баб неизмеримо ниже себя.

– Что это за дрянь? – спросила она вместо «здравствуй».

– Интересный вопрос, – промямлил любимый человек. – А ты где была три года?

– Что это за дрянь? – повторила она. – Кто она?

– А ты кто? – спросил любимый человек.

– Проститутка, – сказала она, не запнувшись. – Проститутка-дурочка с фантазиями. Из французского кино. Привет, пока.

Она не догадалась снять на полдня номер в гостинице. Гуляла по городу. Проехала на троллейбусе мимо театра. Обедала в ресторане. Звонила в Питер своему как бы мужу. Сказала, что конференция неинтересная и что она завтра будет дома. Купила обратный билет. За час до отхода поезда была на перроне. Ужасно устала.

Когда она ехала с вокзала на такси, ей вдруг стало жарко и липко ногам. Стопам и особенно пальцам. Неудобно согнувшись, она расстегнула ботинки и вспомнила, что на ней даже не вчерашние, а позавчерашние колготки.

– Вы чего смеетесь? – спросил таксист.

– Смешной у нас город, – сказала она. – Но зато красивый.

Грех полной ясности

кто кого и, главное, почему

Протопопа Аввакума сослали в Даурию, в Забайкалье. Надзирал над ним воевода Пашков, истязал его жестоко и неустанно. Ссылка длилась десять лет. На исходе этих лет воевода Пашков получил новое назначение, уехал куда-то. Аввакум написал:

«Десеть лет он меня мучил или я ево – не знаю; бог разберет в день века».

Сегодня мне кажется, что это – самая великая мысль на свете. Самая христианская. Самая человечная.

Воспоминание: историка Михаила Гефтера травило руководство Академии наук. Это общеизвестно, это правда. Был рассыпан набор замечательной книги, которую он подготовил к печати. Но руководство Академии (реальный человек) рассказывало в домашней обстановке, как его допекал и мучил Гефтер с этой книгой. Как он был упрям и глух к доводам здравого смысла; набор книги (это был двухтомный коллективный труд к столетию Ленина) пришлось рассыпать, иначе наказали бы весь институт.

Нет, я не встаю на сторону дирекции против независимо мыслящего ученого, что вы, что вы!

Но…

Но как просто было бы жить, если бы мир состоял из гонителей и гонимых, воров и обворованных, лжецов и обманутых. Из целомудренных жен и распутных мужей, верных мужей и блудливых жен. Из бескорыстных кормильцев и неблагодарных потребителей. Из отважных диссидентов и низких конформистов. Из ангелов и демонов, простите.

А может быть, в такой полуденной ясности жить стало бы еще труднее? Что может быть невозможнее черно-белого мира?