Том Стоппард - Лорд Малквист и мистер Мун

Мун в слезах забрался в пахнущую кожей тьму кареты и скорчился на полу.

«Я цепляюсь за соломинки, но какой прок утопающему от кирпича?»

Вскоре он перестал плакать. Под собой он обнаружил записную книжку. Он положил ее в карман и выбрался на свежий воздух. Когда он попытался заговорить, его голос звучал хрипло. Он вытер рукавом глаза и посмотрел на кучера, который пятном выделялся на грязно-сером просторе неба.

— Послушай, О'Хара, — раскаянно сказал он.

— Ну?… — О'Хара сидел на козлах и дымил.

— Прости, я не хотел… ты застал меня врасплох.

— Все в порядке.

— Видишь ли, я еще не до конца сформулировал свое мнение по расовому вопросу. Если бы у меня было время подготовить речь, я рассмотрел бы и другую сторону тоже. Я вижу обе стороны… Наверное, я боюсь негров, — безнадежно заключил он.

«А кто их не боится? Они могут взбунтоваться, как овчарки, и наброситься на тебя».

С другой стороны, так он относился почти ко всем. К лошадям в том числе. Дело не просто в цвете, все куда глубже. Негры и овчарки — то, чего он боялся больше всего, но лошадь может покусать, и он знал, что все лошади в той или иной степени убивают время, ожидая момент, когда им удастся его покусать. Всех он боялся иногда, а некоторых — всегда.

— Думаю, дело в том, — осторожно сказал Мун, — что я не смелый, понимаешь, я непостоянен в своей трусости. А что тут поделаешь? Как можно быть постоянным в чем-либо, коль скоро все абсолютное опровергает друг друга? — Он умолк, надеясь получить поддержку, и обрел ее во внезапном клубе дыма из трубки О'Хары. — Я не верю в движения, — продолжил он, — потому что они присваивают себе всю истину и заявляют себя абсолютными. По той же причине я не доверяю и противоположному движению. О'Хара?… Понимаешь, когда кто-нибудь не соглашается с тобой по части морали, ты считаешь, что он на шаг от тебя отстал, а он — что на шаг тебя опередил. Но я принимаю обе стороны, О'Хара, играя в чехарду великими моральными вопросами, сам себя опровергаю и не оставляю от опровержения камня на камне, приближаясь к правде, которая должна состоять из двух противоположных полуправд. И ее никогда не достигнешь, потому что всегда найдется, что еще сказать. Но я не могу с этим покончить, понимаешь, О'Хара? Я не могу просто принять ту точку зрения, которая одобрена моралью. На самом деле я не против чернокожих, просто меня отпугивает то, как просто занять добродетельную позицию в их поддержку, невзирая на последствия. Нет ничего проще добродетели, а я не доверяю простоте. Впрочем, — сбивчиво добавил он, — я твердо верю в равенство и разумную порядочность всего человечества, независимо от расы или цвета кожи. Но я бы не хотел, чтобы моя сестра вышла замуж за чернокожего. Или китайца, или алжирца. Или австралийца, или родезийца, или испанца. Или мексиканца, или тюремного надзирателя, или коммуниста, хотя я довольно часто думаю, что в защиту коммунизма многое можно сказать… По правде говоря, я ничего не имею против кого бы то ни было. Кроме, возможно, ирландцев. Ненавижу ирландцев.

— Я-то сам из Дублина, — признался О'Хара и старчески захихикал.

— Проблема людей в том, — сказал Мун, — что почти никто больше не ведет себя естественно, все ведут себя так, как от них того ждут, как если бы они прочитали о себе или увидели себя в кино. Вся жизнь сейчас такая. Нельзя даже думать естественно, потому что для тебя уже выбрано мнение, которое ты должен выражать. Оригинальность растрачена. И все-таки тяжело отказаться от веры в неповторимость человека.

Когда он учился в интернате, его лучшего друга звали Смит. Смит развлекал себя и Муна тем, что делал из телефонных будок неприличные звонки. Одна из его жертв умело прикинулась, будто заинтересована неким непристойным предложением, и спросила имя говорящего, на что Смит гаркнул: «Меня зовут Браун». В этом было нечто, что Мун пытался уловить годами.

— Я не могу принять какую-либо сторону, — сказал Мун. — Потому что, если займешь ту или иную сторону, ты в ней растворишься. Я даже не могу соблюсти моральный баланс, потому что не знаю, что такое мораль — инстинкт или просто обман.

Мун чувствовал, что вот-вот заявит нечто, за что сможет поручиться и к чему будет возвращаться снова и снова. Когда он попытался ухватиться за это, единственное, что пришло ему в голову, — когда-то услышанный анекдот об актере.

Он в отчаянии посмотрел на О'Хару, который сидел сгорбившись и отгородившись шляпой и плащом. Казалось, ответ невозможен.

— Был один актер, — молил его Мун. Он уперся в карету, раскачивая ее. — Актер… я еще не нашел себе места, О'Хара! — крикнул он. — Понимаешь, я себя еще не вычислил. Поэтому у меня нет направления, нет импульса, и все приходит ко мне немного не под тем углом. — Он встряхнул карету, и серые вздрогнули. — О'Хара! Скажи мне, ты всегда был чернокожим, а? Я ведь раньше не видел твоего лица, так?

— Чернокожий-шмернокожий, какая разница?

— И почему ты так говоришь, это не по-настоящему, это нереально, О'Хара, почему ты так неубедителен?

— Дублинский негр должен говорить, как жиденок?

— Лорд Малквист сказал, что ты кокни.

— Вы меня в краску вогнали, — сказал О'Хара и затрясся от хохота.

Мун оттолкнулся ладонями от кареты. К нему тихо подошел осел и посмотрел на него. Уличные фонари бледнели на фоне кроваво-оранжевого мироздания, и фасад дома подхватывал тени на уступы и подоконники, выявляя подробность, которую скрывал закат. Медная табличка на камне вновь ожила, возвещая:

Мун вернулся в дом и через прихожую прошел на кухню. Включил свет. Воскресший Христос спал сидя, уронив голову на стол. Мун встряхнул его:

— Послушай, ты не заметил, какого цвета О'Хара?

Воскресший Христос таращился на Муна, пытаясь его узнать, затем его взгляд прояснился.

— Славное утречко, ваша честь.

— О'Хара, кучер.

— Негр-то? А что такое?

Мун сел за стол. Воскресший Христос потянулся, встал и подошел к окну.

— Чудесный вид.

Мун не открывал глаз.

— Пора отчаливать.

Он услышал, как Воскресший Христос открывает кран и сморкается.

— Пища в брюхе и место, чтоб преклонить голову, — сказал Воскресший Христос. — Я вас еще увижу, когда придет время, — пообещал он.

Мун слепо кивнул.

— Ну так я вас благословляю. Только вот возьму этот ломоть хлебца своему ослу.

Мун подождал, пока Воскресший Христос не уйдет, а затем, не открывая глаз, на ощупь отыскал дорогу к задней двери, открыл ее и вышел на холод. Успокоенный запахом гниющих овощей, он открыл глаза и оказался в темном огражденном дворике.

Окно кухни было заделано заподлицо с кирпичами большой прямоугольной доской. На ней белела бумажка, и Мун, приблизив к ней лицо, смог ее разобрать. Она гласила: «Петфинч-корт, южный сад» и «Панахромные фрески преобразят ваш вид из окна».

Мун почувствовал огромную благодарность. Возможно, это все объясняло. Когда он вернулся на кухню, там стоял ошарашенный Воскресший Христос.

— Ночь на дворе, — сказал он. — Меня ж гусиным перышком можно было сбить с ног.

Мун повернулся к окну и изучил вид. Теперь, когда на кухне горел свет, он выглядел не столь эффектно, но, пронизав взглядом свое отражение, он наконец смог уловить перспективу. В сумерках высились далекие серые холмы.

Когда-нибудь все это будет твоим, сын мой. В Петфинче всегда был Мун, и я знаю, что ты будешь нести наше имя с честью. Скачи во весь опор и преодолевай препятствия как мужнина. Итон будет тебе в новинку после академии мисс Бленкиншоу, но принимай удары судьбы так, как их принимал я, и играй, играй. Старина, и я хочу, чтобы ты пообещал мне: что бы ни случилось, ты позаботишься о своей матери.

Воскресший Христос тронул его руку:

— Мистер Босуэлл?

— Мун, — поправил Мун. — Босуэлл — это компания.

— Ага. И чем же вы занимаетесь?

— Последующими поколениями, — ответил Мун. — Я занимаюсь последующими поколениями.

— Последующими поколениями?

— Это побочное занятие. Я историк.

— Правда?

— Да, это, черт подери, правда, — отрезал Мун, прошел мимо Воскресшего Христа — тот двинулся следом — и вошел в пустую гостиную.

На письменном столе стояла лампа. Он включил ее и откинул столешницу, открыв нечистые, аккуратно сложенные стопки бумаги, одна из которых была много больше остальных и не такая аккуратная. Все верхние страницы были неравномерно заполнены заметками, сделанными убористым почерком.

— А у вас тут много чего, ваша честь.

— Это для книги, — объяснил Мун. — Я пишу книгу.

Он взял один лист и прочел на нем два слова:

Греки

Еще один лист гласил: История есть продвижение Человека в Мире, и начало истории есть начало Человека. Посему