Валерий Кормилицын - Излом

Наша бригада благополучно перешла дорогу и вышла на заводской стадион.

— Покурим? – предложил Большой, усаживаясь на скамейку трибуны. – Все нормальные, а этот спёкся, – потряс Степана Степановича. – Точно! В отрубях лежит.

Стало прохладно. Быстро стемнело, словно мы в клетке и на нас накинули покрывало. Зажглись фонари. С ними перемигивались сигаретные огоньки.

— Я, вон чё, вон чё, лейтенант запаса–а-а! – неожиданно заорал Степан Степанович и свесил голову на грудь.

— Тьфу, чёрт! Перепугал! – поднялся Большой, бросив окурок. – Однако, что‑то холодает… Ну что, по домам? Этого, в отрубях, беру на себя.

Все согласились и стали прощаться с таким темпераментом, словно навсегда.

Трамвайная остановка, несмотря на довольно позднее время, оживлённо гудела.

«Наверное, опять транспорт не ходит».

Опровергая мои мысли, из‑за поворота показался трамвай, плотно, словно селёдкой в бочке, набитый людьми.

«Ну что ж, штурмовать так штурмовать!» – застегнулся на все пуговицы, оглядываясь по сторонам. Такая же непреклонная решимость светилась в глазах окружающих. Мужчины побросали окурки, женщины прижимали к себе детей и сумки.

Высекая искры, трамвай лихо подкатил к остановке.

«Наверное, в Севастополе, в военное время, при погрузке под огнём противника на транспорт порядка было намного больше», – успел подумать я, подхваченный толпой.

Шустрая сорокалетняя женщина, кривя рот, взывала к высокому парню в белой куртке:

— А вы бы, молодой человек, постеснялись, – голосила она, – пропустили бы женщин вперёд. Кто вас только воспитывал?..

Энергично оттолкнув сумкой соседку и работая локтями, полезла в трамвай, не забывая ругать невоспитанную молодёжь. Я устремился следом по проторенной дорожке Залезая на последнюю ступеньку, она так усердно заработала локтями, что угодила мне в лоб – не больно, но обидно.

«Не ищи лёгких путей!» – сделал вывод.

Женщина, не обернувшись, пробормотала: «О Господи! Лезут‑то как…»

Мой оскорблённый организм начал мощно выделять подмоченный алкоголем адреналин.

— Жалко, ты не мужик! – презрительно произнёс я, убирая руки в карманы.

— Не ты, а вы! – поправила она, нахально глядя мне в глаза.

От бешенства дыхание стало тяжёлым.

— Кто воспитывает, кто воспитывает?.. Такие вот и воспитывают!..

Не сказав больше ни слова, женщина стала пробираться к выходу.

«Чего это я взбеленился? – удивился себе. – Видать, дома выговор получу в жёсткой форме».

Глядя на выходящую женщину, две девушки и парень чему‑то довольно заулыбались. Мой гнев остыл полностью. Девчонки с любопытством поглядывали в мою сторону. «Вот и слава пришла!» – поздравил себя и в свою очередь принялся их изучать.

Одна оказалась стройной высокой красавицей, другая – конопатенькой, полной дурнушкой с обаятельной улыбкой и неуверенными добрыми глазами. Парень и несколько мужчин с интересом разглядывали стройную красавицу. Она, привыкшая к поклонению, делая безразличный вид, словно случайно, поймала мой взгляд.

Я считал себя скромным человеком и, как женатый товарищ, старался не придавать значения своей внешности, хотя знал, что нравлюсь женщинам, и даже где‑то на подсознательном уровне гордился этим. Ничего особенного в себе не находил – ординарная внешность, ну разве что причёска отменная. Не признавая никаких модных стрижек, носил густую белокурую шапку чуть вьющихся волос. В состоянии подпития, как сейчас, черты лица становились тонкими, взгляд туманным – Александр Блок, и только.

Стройная красавица опять с интересом посмотрела на меня. Её конопатенькая подруга, безнадёжно улыбаясь, преданно, как фрейлина королевы, стояла рядом. Меня тронули беззащитность и преданность – ни на что не надеясь и не рассчитывая, быть просто верной наблюдательницей восторгов – незавидная доля, а без свидетеля восторги много теряют в своей прелести. Глядя мимо красавицы, я улыбнулся её подруге. Растерявшись и не поверив, конопатенькая посмотрела в окно, потом опять на меня – не избалованная вниманием, боясь ошибиться.

В моём взгляде не было насмешки или иронии. Её красивая подруга почувствовала беспокойство. Безразлично глянув на красавицу, я снова тепло и искренне улыбнулся конопатенькой, получив в ответ такую обаятельную и нежную улыбку, что защемило сердце.

«Господи! Где у нас, мужиков, глаза? Ведь дарят самую чистую любовь и становятся самыми верными жёнами не красавицы, а их незаметные подруги!»

5

Почертыхавшись на подходе к дому, что осенью становилось традицией, почмокав досками, очутился в коридоре.

«Ага! – вспомнил я. – Сколько сейчас градусов?» – осветил спичкой термометр и внимательно всмотрелся.

— Маньяк! Опять к градуснику привязался? – услышал за спиной. – Ты чего так долго?

— Танюшечка… – засюсюкал я, – родненькая… – неловко потянулся к её губам.

— Ты что, пьян? – она брезгливо отпрянула от меня.

— Друга встретил. Давно не виделись.

Ответила мне хлопнувшая дверь.

Три раза глубоко вздохнув и широко улыбаясь, ввалился в дом.

— А вот и я–а-а…

— Папка пришёл! – обрадовался Дениска.

— Сынок, иди ко мне, – позвала его Татьяна, – папа сегодня усталый.

Стерев с лица улыбку, прошёл в комнату. По телевизору передавали эстрадный концерт. Экстравагантно одетый исполнитель трясся перед микрофоном. Зевнул, задумавшись о подходах к жене.

— Раньше в такой форме клоуны выступали, а теперь знаменитые певцы, – бодро выдал реплику.

В ответ – молчание. Будто меня нет.

Посадив Дениса на колени, Татьяна не отрывалась от экрана, на котором появился любимец женщин Серов.

— Ну и слушай свою «Мадонну», – пошёл ужинать на кухню, где тотчас появился кот. – Мироша, друг! – погладил его.

Довольный, он потёр мою ногу рыжей, словно замшевой, башкой. По–братски поделившись с ним, быстро поел.

— Сегодня здесь ляжешь! – не глядя в мою сторону, Татья–на бросила подушку на стоявший в комнате Дениса диван.

— Не имеешь права! – возмутился я. – Ты мне жена!..

— Следовало раньше об этом помнить, – стала укладываться с сыном в большой комнате.

Тоскливо вздохнув, взял кота и лёг на диване.

— Не женись никогда, Мирон, – учил его жизни. – Пусть хоть какая красавица будет с пушистым хвостом – не женись! Это до свадьбы они кошечки, а потом жёнами становятся.

— Ты можешь потише? Разбубнился! – услышал Татьяну.

— Вот видишь! – назидательно помотал пальцем перед розовым носом кота, подумав, что успел перенять уже некоторые начальнические привычки.

«Завтра этому дивану сто пятнадцать лет исполняется. Ещё бабушка выбросить хотела, да жалела, а мне лень, – тоскливо поскрипел пружинами. – Ну ладно! – я мстительно повертелся. – Завтра в сарае окажешься».

Довольный кошан монотонно мурлыкал. Спать не хотелось. Вспомнив есенинского Джима, решил посвятить стихотворение коту. После упорных трудов получилось следующее:

«Мирон! Дай, друг, на счастье лапу мне, такую лапу я не видел сроду. Давай с тобой на крышу взгромоздясь, мяукнем на ненастную погоду»…

А потом пригрезилось что‑то несуразное.

Я – дождь! Маленькая капля! Я – вода!.. Чистая и наивная… Человек–вода! Я долго падаю с метафизического неба, вечного и неизменного. Долго для капельки – целую вечность; и быстро для неба – долю секунды… Века и эпохи летят предо мной. Мелькают реки и чьи‑то лица; мелькают горы и чьи‑то глаза… Я падаю на раскалённую землю маленькой каплей, и земля принимает меня…

«Тьфу, чёрт! А всё Гондурас со своей философией, – вышел из забытья. – Пить‑то как хочется. О Господи! Кто это на грудь навалился?..

— Мирон, волк тряпошный, брысь, собака, отсюда, – шуганул безвинного кошана.

«Сколько сейчас времени, интересно?»

На улице начинало светать. Тихо спустил ноги, нашаривая тапки. Подлый диван тут же откликнулся – заскрежетал пружинами. Без передышки и с громадным удовольствием выдул два бокала воды – стало немного легче. Кот приятно потёрся о ноги и побежал к двери.

«Приспичило тебе, Мироша, не вовремя, скрипи теперь дверями. Надо смазать утром. Днём, вроде, тихо открываются, а ночью – как ножом по кастрюле».

Выпустив бедное животное, заглянул в комнату – сын и жена спали. Волосы наполовину закрыли Татьяне лицо. Захотелось подойти и поцеловать её.

«Разбудишь, только хуже будет!» – подумал я.

Поскрипев пружинами, опять улёгся, укутавшись в одеяло.

«Прохладно! Вот бы глянуть, сколько градусов».

Не спалось.

«Ночь уходила, унося своё покрывало и постепенно обнажая розовое тело зари», – написали бы поэты–романтики.

Настроение стало лирическим: «Я блуждал в игрушечной чаще и открыл лазоревый грот… Неужели я настоящий. И действительно смерть придёт? – от жалости к себе, такому любимому, скрипнул зубами в унисон с пружинами дивана. – Лежу тут один, никому не нужен». Выступили слёзы. Вытер их пододеяльником.