Лайза Джуэлл - Тридцатник, и только

И — о господи — вы только посмотрите на нее! Нет, вы посмотрите! Это нечто. Как она умудряется выглядеть моложе, чем тогда? Красивее, увереннее в себе? Она приобрела шик и лоск. Пролетарская скоровогорка куда-то пропала, выговор, точно университет закончила. А какая у нее ослепительная улыбка! И толика обаяния тоже имеется. Тут явно не обошлось без ярлычка от известного кутюрье, уж больно непринужденно она носит одежду. А посмотрите на сверкающую глыбу, что громоздится на ее безымянном пальце, — Гибралтару рядом делать нечего!

Волосы у нее выглядят роскошно — и что, интересно, делают с волосами в дорогих салонах, добиваясь вот такого эффекта? Косметика совсем не заметна, будто вообще нет, а какой от нее исходит запах! Это не просто духи, но нечто более притягательное — свежая роса. Она пахнет так, словно каждое утро купается в росе. Пузырек этого снадобья, наверное, стоит не меньше восьмидесяти фунтов.

Надин смотрит на Дига. Давно она не видела его таким взволнованным. Каждый изгиб его тела — локти, колени, — острием нацелен на Дилайлу, шея, разумеется, вывернута в том же направлении. А Надин словно и нет рядом, она словно и не существует. Она опять скатилась в разряд рыжих недоразумений.

Они беседуют о браке Дилайлы, о жизни, которую та вела последние двенадцать лет. Она больше не Дилайла Лилли, теперь ее зовут — к злорадному удовольствию Надин — Дилайла Гробб. Мужа зовут Алекс. Он владеет небольшой сетью пивных ресторанов на северо-западе страны, и живут они в Честере, в великолепном грегорианском особняке — новодел, конечно. Когда он не правит своей империей, его можно найти на поле для гольфа, корте для сквоша или на крикетной площадке. У них три лошади и бассейн. Каждые несколько месяцев Алекс отправляет Дилайлу в Нью-Йорк первым классом и подбрасывает ей в карман свою платиновую кредитную карту. В Нью-Йорке она ходит по магазинам, пока не валится с ног от усталости, и ей завидуют все обитательницы Честера.

Надин скучает, но Диг впитывает каждой слово Дилайлы, словно ему по радио зачитывают избранные места из «Дживса и Вустера». Надин собирается откланяться, но тут беседа принимает иное — весьма любопытное — направление. Все не так, как кажется. Дилайла признается, нервничая и заикаясь, — на глазах блестят слезы, — что ушла от Алекса. Сбежала, пока он спал, оставив записку в утешение, что, по мнению Надин, довольно жестоко. Но если честно, кретин, которому вздумалось жениться на такой вертихвостке, получил по заслугам. Ведь стоит на нее разок взглянуть и сразу ясно: когда-нибудь она вас непременно бросит.

В подробности Дилайла не вдается, а Диг и не пытается задать ни одного вопроса по существу: почему она ушла от мужа и зачем вернулась в Лондон? Но что взять с четырнадцатилетнего мальчишки? Надин сама бы задала эти вопросы, да настроении у нее столь мрачное, что ей вряд ли удастся симулировать участливую интонацию.

И еще кое-что удивляет. Наверное, было бы естественно, если бы Диг потребовал объяснений: по какой, собственно, причине Дилайла исчезла двенадцать лет назад и не давала о себе знать все эти годы? За что она разнесла его сердце на мелкие кусочки, которые он так до сих пор толком и не склеил? И было бы естественно ожидать большей холодности с его стороны, если вспомнить, как она с ним обошлась. Увы, ничего подобного. Диг держится так, словно ему не за что на нее обижаться, словно все в порядке.

Надин кончиком ногтя собирает кофейную пенку в маленькие горки и оглядывается. Заведение заполнено людьми в дорогих прикидах, порозовевших после энергичной прогулки по Цветочному холму со своими лабрадорами и борзыми, на подошвы их сапог от Рассела и Бромли налипла грязь, а денег у них столько, что они даже не бровью не ведут, когда им предлагают тоненький кусочек трюфельного торта за возмутительную цену в четыре с половиной фунта. Надин решает, что в этой чайной ей никто и ничто не нравится, да и сам район Цветочного холма с его фальшиво-деревенской атмосферой, вычурными пабами и бешеными ценами ей тоже не нравятся. Цветочный холм, заключает Надин, чужероден старому Лондону, — слишком здесь все маленькое, изящненькое, пристойное; надо бы разобрать его на части и перенести в какой-нибудь богатый пригород, где из него получится прелестная боковая улочка.

— И давно ты приехала? — расспрашивает Диг Дилайлу.

— Поверите ли, но только сегодня утром. На первом поезде.

— Правда? — улыбается Диг с видом человека, которому выпал выигрышный номер в лотерее. — И где ты остановилась? У матери?

Дилайла отхлебывает фильтрованного кофе — черного, без сахара, — и, поставив чашку, трясет головой:

— О нет, нет. Я не общалась с ней с восемнадцати лет. Ушла из дома и жила у кузины. У Марины. Помнишь ее? Там я сейчас и остановилась. Это тут рядом. — Она указала на противоположную улицу. — Элсфорти-роуд.

Почему, хочется крикнуть Надин?! Почему ты ушла из дома в восемнадцать лет? Почему перебралась к кузине? Почему не сказала Дигу, куда переезжаешь? И почему, черт возьми, сам Диг не спрашивает тебя об этом?

— Отлично, — Диг уважительно кивает: кузина Дилайлы определенно выбилась в люди; ему, возможно, не терпится узнать, проторили ли дорожку в буржуазию и другие члены семейства из Госпел Оук. — Замечательно, — сдерживает он свое любопытство. — И какие планы? Как ты намереваешься проводить время?

Дилайла неловко пожимает плечами, вид у не встревоженный. Ей явно нелегко ответить на этот вопрос. Пожалуйста, думает Надин, скажи, что ты приехала лишь на пару дней, что ты очень занята, надо навестить кучу людей, попасть в кучу мест. Пожалуйста, скажи, что, вероятно, ты с нами больше не увидишься, поскольку завтра уезжаешь в Нью-Йорк.

Однако у Надин тут же возникает странное и досадное предчувствие — ей кажется, что Дилайлу они видят не в последний раз, более того, впредь она постоянно будет попадаться у них на пути. Предчувствие оправдывается через несколько секунд, когда Дилайла, улыбнувшись и ухоженными пальчиками заправив за уши платиновые волосы а ля «девчонки-зеленейте-от-зависти», произносит:

— Поболтаюсь вокруг, встречусь со старыми друзьями и все такое.

Теперь Диг не просто счастлив, его мимика подтверждает, что он достиг высшей эмоциональной точки — экстаза.

— Прекрасно! — подхватывает он. — Просто здорово. — И они оба расплываются в улыбках, прямо-таки сияют от счастья.

Надин тошнит.

Диг предлагает Дилайле сигарету. Она жестом отказывается.

— Ты больше не куришь? — изумляется Диг.

У обоих такой вид, словно курение было изобретено Дилайлой Лилли.

— Бросила, — с легкой гримаской отвечает она. — Двенадцать дней назад. Не хочу об этом даже говорить. — От огромности ее жертвы у Дига перехватывает дыхание и он убирает пачку. — Как чудесно, что мы встретились, — смеется он.

— Я тоже рада, что наткнулась на вас, — улыбается Дилайла. — Мне было немного неуютно и одиноко, когда я приехала, а теперь полегчало.

Наджин скрежещет зубами, в эту секунду она ненавидит Дилайлу, ненавидит и желает ей смерти, и тут же чувствует себя законченной стервой, пакостнее которой на свет не рождалось. А от стервы недалеко и до уродливой, злобной ведьмы с бородавками на роже. Дилайла же, по контрасту, видится ей очаровательной принцессой, без единого гребаного изъяна, отчего Надин ненавидит ее еще сильнее. Она угрюмо улыбается и опускает глаза на кофейную чашку, почти полную; Надин настолько расстроена, что ей сейчас не до кофе.

— Вы тоже, — говорит Дилайла, — вы оба сильно переменились. Я бы вас не узнала. Особенно тебя, Надин. Ты прямо-таки… куколка, нет, честное слово. Абсолютно потрясающая. Какие у тебя чудные заколки в волосах. А ногти! — Она трогает бирюзовые ногти Надин, разглядывает их. — Как тебе удается их так отрастить? Мои вечно ломаются и расщепляется вот здесь. — Она указывает на свои идеальные розовые ноготки.

— Мармелад без сахара, — отвечает Надин. — Я ем мармелад без сахара каждый день. С лимоном и лаймом.

И думает: «Кончай, Дилайла. Кончай это представление „хочу тебе понравится“. Я не хочу, чтобы ты мне нравилась. Ты не можешь мне нравиться. Ты мне никогда не нравилась. И сколько бы мы с тобой ни чирикали о ногтях, целлюлите, волосах на лице и капустной диете, милее ты мне не станешь. Потому что, как бы сильно ты не изменилась, я никогда не смогу забыть школьные годы, когда ты меня в упор не видела, считала малявкой и принесла мне столько страданий.

Я знаю, что женщины вроде тебя могут сделать с нормальными разумными мужчинами. Женщины вроде тебя обладают высшей властью. Стоит им войти в комнату, и все мужчины вмиг становятся дебилами. Женщины вроде тебя вынимают сердце из доброго, нежного, доверчивого парня, — например, из Дига, — и рубят его в фарш. И я всегда буду зла на тебя, Дилайла, потому что ты красивая и потому что красоту, которой ты обладаешь, нельзя купить ни в косметическом салоне, ни у пластического хирурга, ни у парижских парфюмеров. На этом уровне я не могу с тобой соперничать. Ты опасна, я не хочу, чтобы ты была в моей жизни. Не хочу видеть тебя в моем милом уютном мире, где я чувствую себя в безопасности и знаю, чего стою. Мне потребовалось целых пятнадцать лет, чтобы выйти из твоей тени, стать желанной, стать самодостаточной. Назови меня эгоистичной стервой, сумасшедшей или комплексующей дурой, мне плевать. Я лишь хочу, чтобы ты убралась из Лондона, из моей жизни и жизни Дига».