Эрик Сигал - Исцеляющая любовь

— Барни, ты заслуживаешь лучшего!

— Какая чушь!

— Нет, это так и есть.

Барни чувствовал себя как человек, который, сажая розовый куст, воткнул лопату в плодородную землю и вдруг уперся в неподатливый камень.

Сомнений быть не могло. Эмили сказала «нет» и не оставила ему никакой надежды.

— Слушай, забудь о моем предложении. Я его беру назад. На нет и суда нет. Это с каждым может случиться. Но могу я тебе предложить кое-что, менее официальное?

— Что именно?

— Перебирайся ко мне. Я оборудую тебе кабинет в гостевой спальне. Мы будем врозь днем и вместе ночью. А если тебе по какой-нибудь причине вдруг не захочется идти домой, я не спрошу у тебя записки от родителей. Ну, что скажешь, моя вольнолюбивая птичка? Боишься клетки?

Вместо ответа Эмили вскочила и, продолжая хлюпать носом, обеими руками обвила шею Барни.

Он с не меньшим жаром ответил на объятия, но мысленно анализировал ситуацию. И внутренний голос профессионала говорил: «Что-то тут не так. А ну, доктор, определи, что именно!»

— Я завтра приеду и помогу тебе собраться.

Спасибо, что ты меня понял, — прошептала она с выражением неподдельной признательности.

Они продолжали обниматься, а Барни все думал: «А что, собственно, я должен был понять?»

Питер Уайман был противоречивой личностью. И вероятно, единственным медиком из Гарварда, столь откровенно ненавидевшим больных.

Уже в первый год своей работы в лаборатории он выказывал всяческое пренебрежение к коллегам, а к своему наставнику и боссу профессору Пфайферу относился лишь с неким подобием доброжелательности. Пфайфер, в свою очередь, взял Уаймана на работу отнюдь не за его обходительность. Просто он оценил всю меру его дарования и не мог допустить, чтобы этот потенциал оказался в руках противника (каковым он считал любого другого специалиста в своей области).

Однако Пфайфер предполагал, что Уайман при его выдающемся уме отлично понимает правила игры: ты помогаешь мне взойти на пьедестал, а когда настанет час, я подам руку и вытяну наверх и тебя. А пока позабочусь о том, чтобы ты, как мой помощник, не испытывал бытовых неудобств, исправно получал гранты от федерального правительства и имел работу в биохимической лаборатории, которую можно считать лучшей в мире.

Питер от природы был недоверчив. Зная за собой отсутствие каких бы то ни было принципов, он подозревал в бессовестности и всех окружающих. Иными словами, он сам был себе лучшим другом. И злейшим врагом.

Проводя исследования в подтверждение одной из гипотез Пфайфера, он сделал некое открытие. При этом Питер счел открытие своим и ничьим больше и, едва завершив контрольные опыты, давшие многообещающие результаты, направился в пресс-бюро медицинского факультета.

Руководитель бюро Николас Казан от рассказа Питера пришел в восторг. Он не стал созывать пресс-конференцию, а посоветовал молодому ученому пригласить редактора медицинского отдела «Нью-Йорк таймс» на ланч в «Риц» и дать ему интервью.

Казан оказался дальновидным и деловым импресарио. После того как первый материал появился в «Таймс», он организовал интервью в ежедневной информационно-аналитической телепрограмме. Телекомпания Эн-би-си направила в Бостон для беседы с юным гением саму Барбару Уолтерз.

Питер действительно получил блестящий результат. Он сделал значительный шаг вперед к полной победе над раком. Но это было еще не лечение.

Его работу можно было сравнить с картой, на которой обозначен путь к зарытому сокровищу. Дорога была открыта, но пройти по Ней предстояло другим ученым.

Тем не менее и спустя неделю телефон лаборатории обрывали возбужденные родственники больных, умоляя дать их родным шанс воспользоваться открытием Уаймана, пока еще не поздно.

На передачу мисс Уолтерз, разумеется, пригласила и профессора Пфайфера, чтобы он прокомментировал открытие. И тот в камеру произнес:

— Питер — выдающийся молодой человек. Весьма выдающийся.

Как только погасла красная лампочка на телекамере, пожилой профессор пригласил своего ученика на завтрак. В свой клуб.

Пфайфер начал разговор только тогда, когда им принесли по второй чашке кофе.

— Скажи мне, Питер, — как бы между прочим спросил он, — как тебе кажется, зачем я тебя пригласил?

Может быть, отметить успех?

— А какой у нас повод для праздника?

— Ну, прорыв в науке… Весь наш проект. Реклама, которую получил Гарвард… — Он умолк.

— А мне казалось, рекламу получил не столько Гарвард, сколько ты сам.

— Сэр, вы хотите сказать, что я преступил какие-то рамки? — простодушно удивился Питер. — Но я не нарушил протокол и внес вашу фамилию в список авторов статьи об открытии. Сэр, я иерархию чту.

— Я очень польщен, — ответил Пфайфер, — И счастлив разделить толику твоего триумфа, пускай даже на правах завлаба.

— Но, сэр, — вкрадчивым голосом продолжал Уайман, — ваша заслуга намного больше! Вы научили меня всему, что я умею.

В этот момент интонация Пфайфера изменилась:

— Прекрати лебезить, Уайман, у тебя это плохо получается. Я и без тебя знаю, что мой вклад отмечен моим соавторством. Кроме того, журналом руковожу я, и я бы в любом случае поставил свою фамилию, даже если бы ты об этом «позабыл». Но что вызывает у меня вопросы, Питер, так это имена тех двух ученых, на которых ты ссылаешься.

Любезность сползла с физиономии Уаймана.

— Смею думать, что я знаю всех ведущих специалистов в своей области, я периодически сотрудничал со многими из них. Но об этом Карпентье из Французского института медицинских исследований в Лионе, как и о ван Стене из Амстердама, я впервые слышу. Что довольно удивительно, особенно если учесть, что они якобы причастны к выдающемуся открытию нашей лаборатории.

— Хм… Видите ли, профессор, они оба — начинающие ученые и еще мало публиковались. Так сказать, восходящие звезды.

— Как тебе повезло, что удалось установить с ними контакт! Что они поставили собственные эксперименты и подтвердили твои данные независимыми исследованиями!

— Да, сэр. Это правда.

За столом наступила тишина. Слышен был только негромкий гул голосов почтенных бостонских джентльменов, степенно обсуждающих — а порой решающих — судьбы нации, мировой экономики и спортивные шансы Гарварда против Йеля.

Пфайфер между тем сидел, молча уставившись на Питера.

Старик был терпелив. Спешить ему было некуда. Но и Уайману терпения было не занимать. И в конце концов Пфайфер нарушил молчание:

— Так вот, Питер. Если только его не учредили в последние две недели, в Лионе нет никакого Института медицинских исследований, а следовательно, твоему «Карпентье» было бы весьма затруднительно работать в этом учреждении. Зато никто не отрицает существования Амстердамского университета. Поэтому мне не составило труда позвонить моему хорошему другу Гарри Йосту и справиться о мифическом ван Стене…

Он опять пристально посмотрел на Питера и вновь поразился его способности сохранять невозмутимость.

— Доктор Уайман, без данных, полученных из Лиона и Амстердама, ваши выводы следует признать — как бы это помягче? — преждевременными и бездоказательными.

— Профессор Пфайфер, моя гипотеза верна! — не повышая голоса, заявил Питер. — Можете провести еще десяток экспериментов — результат будет тот же.

— Питер, если ты был так уверен, то почему не захотел подтвердить свою правоту независимыми исследованиями? Зачем ты так спешил?

— Я не хотел, чтобы нас кто-то в этом опередил. И сознательно пошел на риск.

Наставник никак не отреагировал. И Питер продолжал оправдываться:

— Вы представления не имеете, что сегодня творится в научном мире. Стал бы мне кто-то помогать за благодарственную ссылку в тексте!

Пфайфер на минуту задумался.

— Питер, я понимаю, что медицинские исследования порой принимают форму уличной драки — ведь на карту поставлено так много! Но из этого есть только два выхода: либо продемонстрировать данные, настолько надежные, чтобы в них никто не мог усомниться, либо их подтасовать, но так, чтобы комар носа не подточил. Ты, насколько я понимаю, не сделал ни того ни другого.

Питер замер в ожидании приговора.

И приговор последовал. Пфайфер произнес его вполголоса, дабы не тревожить достопочтенных членов клуба:

— Слушай меня внимательно, Питер. Сейчас ты пойдешь в лабораторию и заберешь все свои вещи. Только свои — не перепутай! И чтобы к концу дня духу твоего не было! У тебя есть час времени, чтобы подать заявление об уходе, которое декан, сокрушаясь, сегодня же и подпишет. Из города выгнать я тебя не могу, но настоятельно рекомендую до конца своих дней не попадаться на глаза никому из медицинского сообщества Бостона.