Джозеф Хеллер - Лавочка закрывается

— И в чем же разница между живым геном и мертвым кварком?

— Ген — не живой, а кварк — не мертвый.

— Я тоже не могу сказать «кварк», не испытывая желания рассмеяться.

— Кварк.

— Кварк.

— Кварк, кварк.

— Вы победили, — сказал Йоссарян. — Но есть ли какая-нибудь разница между нами и этим?

— В живой клетке нет ни одного живого элемента. И все же сердце качает кровь, а язык говорит. Нам обоим это известно.

— А микробу это известно? Грибу?

— У них нет души, — высказал предположение хирург-стажер.

— Души вообще нет, — сказал хирург, стажирующий его. — Все это в голове.

— Кто-нибудь должен сказать об этом кардиналу.

— Кардинал это знает.

— Любая мысль, даже вот эта вот мысль — всего лишь электрическое взаимодействие молекул.

— Но есть мысли хорошие, а есть плохие, — возразил Леон Шумахер, — поэтому давайте-ка работать. Вы никогда не служили во флоте с человеком по имени Ричард Никсон? Он говорит, что знает вас.

— Нет, не служил.

— Он хочет прийти и удостовериться.

— Я не служил во флоте. Пожалуйста, не пускайте его ко мне.

— Вы когда-нибудь играли на альт-саксофоне в джаз-оркестре?

— Нет.

— Вы когда-нибудь служили в армии вместе с Солдатом в белом?

— Дважды. А что?

— Он сейчас этажом ниже. Он хочет, чтобы вы к нему заглянули поздороваться.

— Если он смог сказать вам об этом, то это не он.

— Вы когда-нибудь служили в армии с человеком по фамилии Рабиновиц? — спросил Деннис Тимер. — Люис Рабиновиц?

Йоссарян покачал головой.

— Что-то я такого не помню.

— Значит, я, вероятно, неправильно понял. А с человеком по имени Сэмми Зингер, его приятелем? Он говорит, что жил на Кони-Айленде. Он думает, что вы можете помнить его по армии.

— Сэм Зингер? — Йоссарян сел. — Конечно, это хвостовой стрелок. Невысокий парнишка, маленький, худой, с вьющимися черными волосами.

Тимер улыбнулся.

— Сейчас ему под семьдесят.

— Он тоже болен?

— Он приятель пациента, которого я лечу.

— Попросите его заглянуть ко мне.

— Привет, капитан, — Зингер пожал протянутую ему Йоссаряном руку. Йоссарян, радуясь этой встрече, оценивающе разглядывал Зингера — тот был невысок ростом, с добродушного лица смотрели его карие, чуть навыкате глаза. Зингер фыркнул. — Рад снова вас видеть. Я вас вспоминал. Доктор говорит, что с вами все в порядке.

— Вы располнели, Сэм, — добродушно сказал Йоссарян, — немного сморщились и, может быть, стали чуточку выше. Вы были кожа да кости. И здорово поседели, а волосы у вас поредели. Да и у меня все то же. Расскажите-ка мне о себе, Сэм. Что происходило за последние пятьдесят лет? Есть какие-нибудь новости?

— Зови меня Сэмми.

— А ты меня Йо-Йо.

— У меня, пожалуй, все в порядке. Жена умерла. От рака яичников. Так что я сейчас как бы беспризорный.

— А я два раза развелся. Я тоже беспризорный. Наверно, мне придется жениться еще раз. К этому я привык. Дети?

— Одна дочь в Атланте, — сказал Сэмми Зингер, — а другая в Хьюстоне. И внуки есть, уже в колледже. Не хочу усложнять им жизнь заботами обо мне. У меня есть лишняя спальня на тот случай, если кто из них приедет. Я долгое время работал в журнале «Тайм», но не репортером, — многозначительно добавил Зингер. — Я сделал неплохую карьеру, хорошо зарабатывал, а потом меня отправили на пенсию, чтобы для пользы журнала влить в него молодую кровь.

— А теперь эта контора на ладан дышит, — сказал Йоссарян. — Я теперь работаю в бывшем здании «Тайм-Лайф» в Рокфеллеровском центре. Окна выходят на каток. Ты там бывал?

— Конечно, — сказал Зингер, на которого нахлынули теплые чувства. — Я помню этот каток. Я там неплохо проводил время.

— Теперь это новое здание «М и М», там разместилось «Партнерство М и М и Милоу Миндербиндер». Помнишь старину Милоу?

— Конечно. — Сэмми Зингер рассмеялся. — Он нас неплохо кормил, этот Милоу Миндербиндер.

— Вот уж точно. Я жил, как раньше мне и не снилось.

— И я тоже. Потом говорили, что именно он тогда и бомбил нашу эскадрилью.

— И это тоже его работа. Вот еще одно из противоречий капитализма. Это смешно, Зингер. Последний раз, когда я лежал в больнице, откуда ни возьмись появился капеллан, чтобы повидаться со мной.

— Какой капеллан?

— Наш капеллан. Капеллан Таппман.

— Конечно. Я знаю этого капеллана. Тихий такой, да? Он чуть с ума не сошел, когда те два самолета столкнулись над Специей, в одном был Доббс, а в другом — Хьюпл, и Нейтли и все остальные погибли. Помнишь эти имена?

— Я их всех помню. А Орра помнишь? Он жил со мной в одной палатке.

— Я помню Орра. Говорят, он на плоту добрался до Швеции после вынужденной посадки после Авиньона, как раз перед тем, как нас отправили домой.

— Я как-то ездил в Кентукки и видел его там, — сказал Йоссарян. — Он работал подсобником в супермаркете, и нам особо нечего было сказать друг другу.

— Я был в том самолете, когда мы совершили вынужденную посадку после первого полета на Авиньон. Он сделал все, что требовалось. Помнишь тот случай? Я был на плоту с башенным стрелком, сержантом Найтом.

— Я помню Билла Найта. Он мне все рассказал про тот случай.

— В тот раз ни один из наших спасательных жилетов не надулся, потому что Милоу забрал все баллончики с двуокисью углерода, чтобы приготовить лимонад к мороженому для всех вас в офицерской столовой. Вместо баллончиков он оставлял записки. Ох, уж этот Милоу. — Зингер усмехнулся.

— Ведь вам, солдатам, тоже давали лимонад по воскресеньям, да?

— Да, давали. А потом, ты говорил, перед вторым вылетом на Авиньон он забрал весь морфин из пакетов первой помощи. Это что, правда?

— Он и это сделал. И тоже записки оставил.

— Значит, он торговал наркотиками?

— Мне это не удалось узнать. Но вот чем он точно торговал, так это яйцами, свежими яйцами. Помнишь?

— Я помню эти яйца. Мне сих пор не верится, что яйца могут быть такими вкусными. Я их часто ем.

— Пожалуй, я тоже начну, — решил Йоссарян. — Ты меня убедил, Сэмми Зингер. Теперь уже нет смысла волноваться из-за какого-то там холестерина, да?

— А ты помнишь Сноудена, Ховарда Сноудена? В том авиньонском полете?

— Сэм, разве я могу это забыть? Я бы израсходовал весь морфин из пакета первой помощи, когда увидел, как он страдает. Этот херов Милоу. Как я его проклинал. Теперь я с ним работаю.

— Неужели я тогда все время терял сознание?

— Так мне казалось.

— Теперь это кажется смешным. Ты был весь в крови. А потом и все остальное. Он не прекращал стонать. Ему было холодно, да?

— Да, он говорил, что ему холодно. Что он умирает. Я был не только в крови, Сэмми, в конце я еще был и в собственной блевотине.

— А потом ты снял с себя всю одежду и какое-то время отказывался одеваться.

— Меня тошнило от военного мундира.

— Я видел, как ты во время похорон сидел на дереве, голый.

— На мне были тапочки.

— Я видел, как к тебе вскарабкался Милоу со своими хлопковыми конфетами в шоколаде. Мы все всегда тебя вроде как уважали тогда, Йоссарян. Знаешь, я и теперь тебя уважаю.

— Это почему, Сэм? — спросил Йоссарян и запнулся. — Ведь я всего лишь псевдо-ассириец.

Зингер понял.

— Нет, не поэтому. Начиная с армии, это не играло роли. Я там подружился с неевреями. И ты за меня заступился, когда тот тип в Южной Каролине начал меня избивать. И в журнале «Тайм» это не имело значения, мне там было совсем неплохо и я водил дружбу с протестантами и познакомился со многими выпивохами.

— Мы ассимилированы. Вот что еще хорошо в этой стране. Если мы ведем себя, как они, то они нас принимают.

— Там я познакомился со своей женой. Хочешь, я тебе скажу кое-что, Йоссарян?

— Йо-Йо.

Сэм Зингер покачал головой.

— Женившись, я ни разу не переспал с другой женщиной, да мне и не хотелось, и это всем казалось ужасно странным, и девушкам тоже. Только ей это не казалось странным. Вероятно, они думали, что я голубой. С ее первым мужем все было наоборот. Он был бабником, а мне раньше всегда казалось, что и я хотел быть таким. Когда я с ней познакомился, она предпочла меня.

— Тебе ее не хватает?

— Не хватает.

— Мне не хватает семьи. Я не привык жить один.

— И я тоже не могу к этому привыкнуть. Повар из меня никакой.

— И из меня тоже.

Сэм Зингер задумался.

— Нет, я думаю, сначала я тебя зауважал, потому что ты был офицером, а в те времена у меня было детское представление, будто у офицеров в голове больше, чем у всех остальных. Иначе и мы тоже были бы офицерами. Ты вроде всегда знал, что делаешь, кроме тех случаев, когда терял направление и вел нас через Атлантику. Даже когда ты валял дурака и делал всякие глупости, в них, казалось, было больше смысла, чем во многом другом. Стоять голым в строю, когда тебе вручают медаль. Мы все чуть со смеху не померли, когда увидели эту картинку.