Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

Помимо телефонных моих проблем, нынешнее письмо Бесси — вообще-то письмо о Зуи. Я должен написать тебе, что Перед Тобой Вся Жизнь и Преступно не стремиться к Ученой Степени перед тем, как ты по-крупному нырнешь в актерство. Бесси не уточняет, в какой области ей хотелось бы твоей Ученой Степени, но я предполагаю — скорее в математике, нежели в греческом, мерзкий ты книжный червячок. Как бы то ни было, я понимаю: ей хочется, чтобы тебе Было На Что Опереться, если с актерской карьерой по — чему-либо не сложится. Что, может быть, весьма здраво и, наверное, так и есть, но мне что-то не хочется выступать с таким заявлением самому. Сегодня, так уж вышло, один из тех дней, когда я всех в нашей семье, включая себя, вижу не в тот конец телескопа. Утром мне пришлось взаправду напрячься у почтового ящика, чтобы вспомнить, кто такая Бесси, когда я увидел ее имя в обратном адресе на конверте. Хотя бы по одной вполне веской причине: курс «Писательское мастерство повышенного уровня 24-А» загрузил меня тридцатью восемью рассказами, которые мне скрепя сердце тащить домой на выходные. Из них тридцать семь будут повествовать о робкой затворнице-лесбиянке из пенсильванских немцев,[152] которая Хочет Писать, и излагаться от первого лица развратной борзописицей. На диалекте.

Полагаю, тебе, само собой, известно: несмотря на то, что все эти годы я перетаскивал свой столик литературной шлюхи из колледжа в колледж, У меня по-прежнему нет даже диплома бакалавра. Как будто сто лет уже прошло, но мне кажется, в самом начале было две причины, почему я не стал сдавать на степень. (Будь любезен, посиди спокойно. Я пишу тебе впервые за долгие годы.) Во-первых, в колледже я был истинный сноб, каким может быть лишь бывший участник «Мудрого Дитяти» и будущий пожизненный дипломант по филологии, и мне вовсе не хотелось никаких степеней, если у всех моих знакомых неначитанных грамотеев, дикторов радио и педагогических тупиц они имеются во множестве. И вторая: Симор свою степень получил в том возрасте, когда большинство юных американцев только заканчивают среднюю школу, и поскольку мне уже поздно было догонять его хоть с каким-то изяществом, я от степени отказался. Разумеется, к тому же, я в твоем возрасте точно знал, что преподавать меня не вынудят никогда, а если Музам моим не удастся меня обеспечить, я пойду куда-нибудь точить линзы, как Букер Т. Вашингтон.[153] Но в каком-то конкретном смысле — вряд ли у меня есть академические сожаления. В особенно черные дни я иногда себе говорю, что завались я степенями выше крыши, когда был к тому способен, теперь я, может, и не преподавал бы такую университетскую тягомотину, как «Писательское мастерство повышенного уровня 24-А». Но это, вероятно, чушь. Карты выпали (как им и следовало, подозреваю я) вопреки всяческим профессиональным эстетам, и, вне сомнения, все мы заслуживаем мрачной, многословной, академической смерти, коя нас рано или поздно и настигнет.

Я почти не сомневаюсь, что твоя участь сильно отличается от моей. Как бы то ни было, я, пожалуй, не на стороне Бесси. Если ты алчешь Надежности — или Бесси ее тебе желает, — твоя магистерская, по крайней мере, позволит тебе раздавать логарифмические таблицы в любой унылой сельской школе для мальчиков и почти в любом колледже. С другой стороны, твой прекрасный греческий не даст тебе почти ничего полезного ни в одном студгородке пристойных размеров, если у тебя нет степени, ибо мы живем в мире, населенном медными касками и академическими шапочками. (Конечно, ты всегда можешь переехать в Афины. Солнечные старые-добрые Афины.) Но чем больше я о тебе думаю, тем больше убеждаюсь: больше степеней — а ну их к черту. Смысл в том, если желаешь знать, что я поневоле думаю: из тебя вышел бы чертовски более приспособленный к жизни актер, если бы мы с Симором не подбрасывали тебе в стопки обязательного домашнего чтения упанишады, «Алмазную сутру», Экхарта[154] и прочие наши старые Любови, когда ты был маленьким. Есть честь по чести, актер должен странствовать налегке. Когда мы были мелкими, С. и я однажды красиво отобедали с Джоном Бэрримором. Он чертовски блистал, искрился мудростью, но его вовсе не отягощал громоздкий багаж слишком уж формального образования.[155] Я вспомнил про это, потому что на выходных беседовал с одним довольно напыщенным востоковедом, и в какой-то момент, когда в разговоре настало глубокое метафизическое затишье, сказал ему, что у меня есть младший братик, который некогда, переживая несчастливую любовь, пытался переводить мундака-упанишаду»[156] на классический древнегреческий. (Он аж взревел от хохота — ну, ты в курсе, как ржут востоковеды.)

Ей-богу, хотелось бы мне хоть как-то представлять, что станется с тобой-актером. Ты, само собой, актер прирожденный. Даже наша Бесси это знает. И, конечно, вы с Фрэнни — единственные в семье красавчики. Но где же ты будешь играть? Ты об этом подумал? В кино? Если да, я до помрачения боюсь, что, набери ты когда-нибудь вес, тебя затравят, как любого молодого актера, и отольют в надежный голливудский сплав боксера-профессионала и мистика, наемного стрелка и обделенного дитяти, пастуха и Совести Человеческой, а также всего прочего. Согласишься ли ты на этот стандартный кассовый шмальц?[157] Или станешь грезить о чем-то покосмичнее — zum Beispiel,[158] сыграть Пьера или Андрея в техниколорной постановке «Войны и мира» с потрясающими батальными сценами и оставленными за кадром оттенками характера (под предлогом того, что они слишком романны и не смотрятся на экране), с Анной Маньяни,[159] дерзко нанятой на роль Наташи (лишь для того, чтобы постановка выглядела стильно и Честно), роскошной сопроводительной музыкой Дмитрия Попкина,[160] а все герои-любовники то и дело будут стискивать зубы, чтобы показать, будто они противостоят неимоверному напору чувств, а Мировая Премьера состоится в «Зимнем саду»,[161] под прожекторами, и знаменитостей на ковровой дорожке представят публике Молотов, Милтон Бёрл и губернатор Дьюи.[162] (Под знаменитостями я подразумеваю, само собой, старых любителей Толстого — сенатора Дирксена, Жа Жу Габор, Гэйлорда Хаусера, Джорджи Джессела, Карла Рицевского.)[163] Каково, а?[164] А если поступишь в театр, будут ли у тебя тогда иллюзии? Ты когда-нибудь видел поистине прекрасную постановку, скажем, «Вишневого сада»? Не говори, что да. Их никто не видел. Ты мог видеть «вдохновенные» постановки, «умелые» — но ничего прекрасного. Такого, где таланту Чехова соответствуют — нюанс нюансу, идиосинкразия идиосинкразии — все до единой души на сцене, не бывало никогда. Ты дьявольски меня беспокоишь, Зуи. Прости мне пессимизм, если не громогласность. Но мне известно, сколь многого ты всегда требуешь, гаденыш. И я пережил адский опыт сидения с тобою в театре. Я вижу отчетливо, как ты требуешь от исполнительского искусства такого, чего в нем просто не осталось. Бога ради, поберегись.

Я сегодня брежу, готов признать. Я плотно держусь невротического календаря, и сегодня — ровно три года, как Симор покончил с собой. Я тебе рассказывал, что произошло, когда я поехал во Флориду за телом? В самолете я пять часов подряд ревел, как нюня. Время от времени тщательно поправлял вуальку, чтобы меня никто не видел с другой стороны прохода, — слава богу, у меня было отдельное место. Где-то за пять минут до посадки я осознал, о чем беседуют люди у меня за спиной. Женщина со всем Бостоном Бэк-Бэя[165] и большей части Гарвард-сквер в голосе говорила: «…а на следующее утро, заметь, из этого ее красивого юного тела выкачали пинту гноя». Больше я ничего не запомнил, но когда сошел с трапа через несколько минут и мне навстречу двинулась Безутешная Вдова вся в черном от «Бергдорф-Гудмана»,[166] у меня на лице было Не То выражение. Я скалился. Вот так мне и сегодня — вообще говоря, толком нипочему. Вопреки здравому смыслу я уверен, что где-то совсем поблизости — может, в соседнем доме, — умирает хороший поэт, но также где-то совсем поблизости кто-то выкачивает уморительную пинту гноя из ее красивого юного тела, и я не могу вечно бегать взад-вперед между скорбью и лихорадочным восторгом.

В прошлом месяце с любезной улыбкой и хлыстом в руке ко мне подошел декан Говнер (чья фамилия, стоит мне ее упомянуть, обычно приводит Фрэнни в исступление), и я теперь каждую пятницу читаю лекции по дзэну и махаяне[167] преподавателям, их женам и нескольким гнетуще «вдумчивым» аспирантам. Без сомнения, подвиг, который однажды принесет мне место завкафедрой восточной философии в Преисподней. Я к тому, что теперь провожу в студгородке пять дней в неделю, а не четыре, и с моей собственной работой по вечерам и выходным у меня почти не остается времени на факультативные размышления. Тем самым я пытаюсь пожаловаться: я беспокоюсь за тебя и Фрэнни, когда мне выпадает случай, но реже, чем хотелось бы. А вообще хочу тебе сказать вот что: письмо Бесси весьма незначительно повлияло на то, что я сегодня уселся в море пепельниц и вот пишу тебе. Бесси пуляет в меня какими — то первостепенной важности сведениями о тебе и Фрэнни каждую неделю, и я никогда никак не реагирую, так что дело не в этом. А пишу я из-за того, что со мной сегодня случилось в местном супермаркете. (Нового абзаца не будет. От такого я тебя избавлю.) Я стоял у мясного прилавка, ждал, когда нарубят бараньих отбивных на ребрышках. Рядом дожидались молодая мамаша и ее маленькая дочка. Девочке было года четыре, и, чтобы скоротать время, она прислонилась спиной к стеклянной витрине и уставилась на мою небритую рожу. Я сообщил ей, что она — примерно самая симпатичная девочка, которую я видел за весь день. Она сочла это разумным и кивнула. Я сказал, что у нее наверняка много мальчиков. В ответ — такой же кивок. Я спросил, сколько у нее мальчиков. Она показала два пальца. «Два! — сказал я. — Это много мальчиков. А как их зовут, милая?» И она мне ответила пронзительным голоском: «Бобби и Дороти». Я сграбастал свои бараньи отбивные и бежал. Но именно этим вызвано мое письмо — гораздо больше, нежели уговорами Бесси написать тебе про ученую степень и актерство. Этим и еще стихотворением вроде хайку, которое я нашел в гостиничном номере, где застрелился Симор. Написано оно было простым карандашом на промокашке из настольного письменного набора: «Девочка в самолете / Повернула голову кукле / Посмотреть на меня». Думая вот об этих двух вещах, пока я ехал из супермаркета домой, я решил в конце концов написать тебе и сообщить, почему С. и я взялись за ваше с Фрэнни образование столь рано и столь деспотично. Мы никогда не облекали причину в слова, и, мне кажется, кому-то из нас самое время это сделать. Но теперь я не уверен, что получится. Маленькой девочки у того мясного прилавка больше нет, и я уже не очень различаю вежливое куклино личико в самолете. И старый кошмар профессионального писательства, и обычная вонь слов, что его сопровождает, уже сгоняют меня со стула. И все равно представляется ужасно важным попробовать.