Айрис Мёрдок - Святая и греховная машина любви

Примерно то же он чувствовал раньше, когда возвращался после очередного скандала с Эмили в безмятежно-целомудренный в своем неведении Худхаус.

Нет, я не могу так, думал он, так я не могу. Надо выбираться из этого капкана, Харриет должна меня освободить. Все зависит от Харриет; она должна понять, как мне нужна ее помощь. Помогала же она мне с самого начала, когда все только-только вскрылось, сумела же тогда почувствовать, что другого выхода просто нет. Как же так, почему все пошло насмарку? Да, я ошибся, но ведь ошибку можно исправить — вот я и пытаюсь ее исправить. Я, конечно, сглупил, когда так прямо выложил все Харриет, — надо было мягче, нежнее. А так она поняла, что Эмили я люблю, а от нее якобы решил уйти навсегда. Как будто я знаю, что я решил, — даже сейчас. Ах, зачем я с ней так!.. Разумеется, она не вынесла обиды — да и какая бы женщина на ее месте вынесла? Почувствовала себя отвергнутой, решила, что она мне больше не нужна. Каждая женщина мечтает, чтобы мужчина в ней нуждался. Но, Господи ты Боже мой, я ли не нуждаюсь в Харриет! Ведь она-то и есть самое главное. Это же ясно, как я раньше не понимал! Только Харриет может сделать так, чтобы все мы выжили. Да, конечно, я привязан к Эмили — и Харриет придется усвоить эту мысль. В этом смысле, может быть, даже хорошо, что я проявил какую-то жесткость и изложил все четко и прямо. Но теперь настал момент успокоить ее, переубедить, загладить обиду. Пусть она сама увидит, как мне нужна ее помощь. Я просто не смогу жить без ее прощения. Харриет нужна мне, она должна остаться в моей жизни — притом такая, какой была всегда. Харриет не может измениться, она не из тех женщин, которые меняются, и это в ней прекраснее всего. Это ее письмо ничего не значит, она только рассердилась и хотела сделать мне больно — хотела, чтобы я почувствовал, что могу совсем ее потерять, и вернулся. Именно так: она хотела заставить меня вернуться. Конечно, будет нелегко, придется ее немного поуговаривать, даже поумолять, но ведь главное — она действительно мне страшно нужна. И когда она поймет, что у нее есть реальная власть и что никто не воспринимает ее как ненужную вещь, — она оттает. Она смилуется. Должен же я иметь спокойное место, куда можно прийти и расслабиться, и чтобы Харриет сидела там с шитьем, а Дейвид бы делал уроки. Пусть я не смогу находиться там все время, но этот дом должен быть. «Ты сам разрушил этот дом», — безжалостно напомнил внутренний голос. Нет, нет, возразил Блейз голосу, Харриет сумеет сохранить его для меня, и сохранит — несмотря ни на что.

По мере приближения к Худхаусу Блейз все яснее и яснее чувствовал, что положение не безвыходное. Можно еще спасти свое лицо, рассудок — душевное спокойствие, в конце концов. Конечно, если он не хочет в этой ужасной неразберихе растерять остатки самоуважения, надо помнить одну совершенно непреложную истину. Он должен хранить верность Эмили и жить с ней нормальной семейной жизнью, — ну, или как-нибудь, как получится. Это новый этап в его жизни, да, новый этап — в этих словах ему тоже слышалось утешение. Все случилось как-то само собой, как смена времен года. Он должен противостоять стихии обстоятельств и оставаться с Эмили, что бы там ни было. Конечно, они без конца бранятся и скандалят — так было всегда, даже в самые лучшие их дни. Но по ночам, когда, измученный и обессиленный дневной маетой, он успокаивается наконец в объятьях Эмили, его охватывает глубокая уверенность: вот здесь его место и так должно быть. Он много раз говорил ей об этом, она отвечала насмешливо, но он все же чувствовал, что от его слов она готова мурлыкать по-кошачьи, и говорил себе: как это прекрасно — сделать женщину счастливой.

То, что было у меня с Харриет, прошло, думал он. Цикл закончился. Тогда тоже было прекрасно, но совсем по-другому. Теперь начинается новый цикл. И это, в общем, естественно. Но Харриет — она обязательно должна быть, пусть даже только на заднем плане. Я должен объяснить ей, что без нее все это для меня неосуществимо. Я понимаю, что требую от нее слишком много, — фактически требую, чтобы она пожертвовала ради меня собой; но, с другой стороны, самопожертвование ее стихия, и в конце она непременно поймет, что это ее долг. Без этой жертвы она просто не сможет быть счастлива. Возможно, сознание того, что она подарила мне спасение, и будет для нее моментом величайшего счастья. А эти бредни насчет Монти, насчет того, что она ему якобы чуть ли не навязывалась, наверняка яйца выеденного не стоят; какого черта я поверил Пинн. Харриет не может любить никого другого, только меня.

Я должен ее видеть, думал Блейз, снова стоя перед дверью кухни. Собаки за его спиной время от времени хрипло лаяли. Я должен поговорить с ней и все объяснить, пока в голове все так ясно. Как он стремился сейчас к своей милой жене, как жаждал заключить ее в свои объятия, увидеть вожделенный свет прощения в ее глазах. Он еще раз подергал дверь, пытаясь угадать, заперта ли она только на ключ или на задвижку тоже. Похоже, что только на ключ, — значит, сам ключ, скорее всего, торчит в замке. Если разбить дверное стекло, можно дотянуться до замка с той стороны и отпереть. Блейз оглянулся, ища глазами камень или что-нибудь подходящее. На террасе лежал обломок булыжника, Блейз поднял его и взвесил в руке: годится. В тот момент, когда он подкидывал камень на ладони, голодный Аякс (перед отъездом Харриет забыла покормить собак, и они постились уже почти двое суток), в котором этот жест пробудил, по-видимому, не самые приятные из давних щенячьих воспоминаний, издал вдруг долгий истерический визг, больше всего похожий на визг охваченного страхом человека.

— Заткнись ты! — рявкнул Блейз и замахнулся на Аякса камнем.

Шагнув к двери, он хорошенько прицелился и выбил нижнее стекло. Собаки подняли злобный пронзительный лай.

Блейз успел уже просунуть руку в образовавшуюся дыру, когда вдруг чудовищная боль пронзила все его тело, и он рванулся, рассекая запястье об острый край стекла. В первый момент он даже не понял, что произошло, думал, сердце — или кто-то в него выстрелил. Потом понял: Аякс, вцепившийся ему в лодыжку, перегрыз сухожилие, и оно лопнуло, как струна. Блейз закричал, оборачиваясь, схватился за дверь, чтобы не упасть, — и снова порезался об острый край. Аякс, с оскаленными клыками, стоял в двух шагах от него и рычал, морда у него была в крови — Блейз с ужасом осознал, что это его кровь. Собаки, заливаясь истерическим лаем, подступали к нему со всех сторон. Кто-то уже тянул Блейза за штанину, челюсти Панды вцепились ему в икру. Аякс снова бросился вперед, Блейз выставил кулак, целясь в черную окровавленную пасть, но костяшки только проехались по собачьим зубам. Надо бежать, подумал Блейз, но я же не могу бежать, я не могу бежать. Он все-таки попытался превозмочь дикую боль и проскакал немного на одной ноге — вдруг страх придаст ему силы, и он сможет вырваться из кольца озверевших обезумевших тварей. Ершик, наскакивая с разбега, пытался цапнуть его за руку. Блейз заметил кровь, хлещущую из порезанного запястья и из рассеченной ладони, и его охватил панический ужас. Где-то словно бы очень далеко зияла дыра в заборе, ведущая в сад Монти, — он рванулся к ней, как к последнему спасению, подпрыгивая на здоровой ноге, волоча за собой больную. Заставить, заставить себя бежать, стучало в мозгу. Он дернулся еще несколько раз, притворяясь, что бежит, пока ошалевшие от крови собаки рвали на нем одежду, потом споткнулся и упал. Крепкие белые клыки Аякса сомкнулись на его горле.

Харриет не привыкла путешествовать одна. Конечно, она была не одна, а вдвоем с Люкой; но ведь ответственность все равно лежала на ней. В самом деле, не мог же Люка защитить ее от посягательств чиновников, которые без конца что-то у нее требовали и задавали какие-то вопросы — притом на чужом, непонятном языке. Люка, впрочем, держался прекрасно. Он прихватил из Фулема маленький мешочек со своими нехитрыми сокровищами; в мешочке, помимо прочего, лежал его паспорт (которым он чрезвычайно гордился). Он даже напомнил Харриет, чтобы и она не забыла взять свой паспорт. В самолете он всю дорогу держал ее за руку и вообще вел себя гораздо спокойнее, чем она, — хотя, конечно, тоже очень волновался. Харриет была как чумная, без конца вздрагивала и роняла то одно, то другое. Когда она начинала шарить в сумочке в поисках паспортов, или денег, или билетов, вещи будто нарочно выпрыгивали из-под ее рук прямо на пол. Она чувствовала себя ужасно неуклюжей, от страха и от смущения ее бросало в жар. Надо обменять часть фунтов на марки, в который раз повторяла себе она, — но страшно не хотелось вставать и куда-то идти. Пристроившись в зале ожидания Ганноверского аэропорта, они с Люкой ждали, когда с самолета привезут их багаж. Они сидели рядом, Харриет обнимала Люку за плечо и иногда легонько прижимала к себе, он спокойно поглядывал на нее снизу вверх блестящими темными глазами. В руках он держал своего деревянного слона и маленького плюшевого медвежонка, которого они с Харриет купили в аэропорту Хитроу. Медвежонок был в полном обмундировании шотландского горца.