Джозеф Хеллер - Голд, или Не хуже золота

— Гаррис, я не писал никакого отчета, — сказал Голд.

— Отчеты такого рода мне и нравятся больше всего, — сказал Гаррис Розенблатт. — Нет ненужных расходов.

— Даже если я ничего не сказал?

— Ты ничего не сказал — и тебя никто не критикует. Если ты ничего не сказал, то ты сказал это хорошо, и это хорошо говорит о тебе.

— Гаррис, я только что вернулся от Пью Биддла Коновера. Ты и правда на прошлый уик-энд пристрелил его собаку?

— Правда, — Гаррис Розенблатт при этом признании гордо ухмыльнулся. — У нас, наездников и охотников, есть такой старый обычай — пристреливать лучшую собаку после успешной вылазки. Это помогает не впасть в гордыню и приучает не придавать большого значения нашим материальным ценностям.

— Ну, и что ты при этом чувствовал? — спросил Голд.

Гаррис Розенблатт хорошо подумал, прежде чем ответить:

— Не знаю.

— Гаррис, тебе известен какой-нибудь способ, каким я мог бы сколотить себе состояние, не делая при этом никакой работы?

— С моей стороны было бы неэтично давать ответ.

— Неэтично давать ответ или неэтично говорить, что ты знаешь такой способ? Что ты имел в виду?

Ответом было:

— Не знаю. Но у меня есть информация для служебного пользования, которую ты можешь употребить к своей личной выгоде, если хочешь. Правительство постарается сбалансировать бюджет или ему придется горько пожалеть.

Голд плыл по течению.

— Как я могу этим воспользоваться к своей личной выгоде?

— Не знаю.

— Гаррис, ты занимаешься облигациями. Недавно у нас в стране был министр финансов, Уильям И. Саймон, который до прихода в правительство зарабатывал на муниципальных облигациях от двух до трех миллионов в год. Что, черт возьми, можно сделать с муниципальными облигациями, чтобы они давали два или три миллиона в год?

— Я правда не знаю.

— А что ты с ними делаешь?

— Выжимаю из них два или три миллиона в год. — Гаррис Розенблатт поднялся. — Мне пора. Как поживает Либерман?

— Все такой же гробба[247], все такой же жлоб.

— Я не понимаю на идише, — сразу же сказал Гаррис Розенблатт Голду, — а все слова, которые знал ребенком, давно забыл. Хотя, — продолжил Гаррис Розенблатт, понизив голос, в котором послышались доверительные нотки, — когда-то я и был евреем.

— А я когда-то был горбуном.

— Просто удивительно, — радостно воскликнул Гаррис Розенблатт, — как мы оба сумели измениться!

ГОЛД снова чувствовал себя одиноким, как устрица, на сей раз на семейном обеде, и он поклялся себе, что это последний семейный обед, на котором он присутствует; он сделал это еще до того, как Сид простым упоминанием совершенно невинной гипотезы впутал его в историю с Исааком Ньютоном:

— Сила, приложенная в одном направлении, вызывает равную противодействующую силу, имеющую противоположное направление.

— Кто это сказал?

— Сэр Исаак Ньютон, — мягко ответил Сид.

— Конечно, — сказал Виктор.

— Это один из его законов движения, — сказала Ида.

— Третий, — сказала Белл.

— Это даже я знаю, — сказала Мьюриел.

Мысли Голда были заняты предстоящим расторжением его брака, и он даже не отдавал себе отчета в том, что оказался объектом насмешек и что это его голос ответил на вызов Сида.

— Постой. — Голд был в некотором замешательстве. — Что ты такое сказал, Сид? Только ничего не меняй. Повтори все в точности.

— Сила, приложенная в одном направлении, вызывает равную противодействующую силу, имеющую противоположное направление. Это просто чудо, Гарриет, этот паштет из печени просто чудо как хорош. Настоящий шедевр.

— Я теперь снова покупаю у старого мясника.

Голд тщательно взвешивал слова Сида, испытывая при этом чувство крайней удрученности.

— Ты именно так сказал раньше? Сид, ты точно ничего не изменил?

— С какой стати я буду изменять сэра Исаака Ньютона? — Сид вытер свою тарелку корочкой хлеба, поглядывая на Голда кристально честным взглядом. — Это так же точно, как дважды два.

Голд позорно сдался.

— Давай больше не будем о сэре Исааке Ньютоне.

— Ну, тогда это сказал Альберт Эйнштейн. — Сид не мог сдержать смеха.

— Конечно, — сказал Виктор.

Голд был рад, что его отец еще не появился. Голд окончательно запутался с Белл, ему не хватало мужества сказать ей в лицо о своем решении, а потому он решил сообщить ей эту новость через своего адвоката после того, как сам он уедет. А сейчас он был должен выполнить свое обещание и поговорить с Милтом, который хотел, чтобы Эстер вышла за него. Голд отвел Милта в сторону, за минуту-другую сумел прощупать его и через Гарриет, которую проинформировала введенная им в курс дела Ида, передал Эстер заверения в том, что Милт не вынашивает никаких нечистых помыслов и по своей скромности может сравниться разве что с нею.

— Мне скоро будет семьдесят, Брюс, — заикаясь сказал Милт. — И я всю жизнь был холостяком. Больше я не хочу жить один. И я думаю, что Эстер тоже не хочет быть одна.

Потом появился его отец с Гусси, и в воздухе запахло грозой. Голду уже сообщили, что отец все еще пребывает в состоянии депрессии, в которую погрузился неделю назад. Эгоцентричный старый забияка сразу же заявил, что именно Голд и есть причина его хандры: «Это все он, ну и что из этого?» — отрезал он, когда его спросили, как он себя чувствует; его хандра усугублялась скукой и предчувствием болей, неизбежных с приходом холодов приближающейся зимы. Он уже два дня подряд рассерженно жаловался Сиду, что ему все никак не могут подыскать подходящий дом во Флориде, но гнев его понемногу сникал в предчувствии поражения. Голд по-своему жалел бодливого старого быка, кончина которого был уже не за горами. Голд тревожно хрустел пальцами в ожидании бурного потока жалоб из котла эмоций, клокотавших в груди старика. Во-первых, Джулиус Голд, как и Пью Биддл Коновер, без особого энтузиазма относился к идее служения еврея на общественном поприще. «Зачем это еврею нужно иметь неприятности, когда кого-то там поймают или когда он сделал не так?» Во-вторых, узнав о поездке Голда к Коноверу, старик впал в ярость.

— Он всегда являлся фашист и антисемит. Назови хоть одного. — В гневе вскочив, отец Голда быстро разогрелся для драки и стал, как горячий уголь. — Ну, давай, Умник. Не можешь?

— Кого одного? — взмолился Голд.

— Хотя бы одного миллионера, который хоть что-нибудь из себя представляет. Скажи мне, когда.

— Что когда?

— Ты мне не чтокай — я тебе почтокаю, идиот. Ты скажи, разве имя Рокфеллер кто-нибудь уважает? Или даже Моргана? Тот Джей Пирпойнт Морган с красным носом до колен был карлик. Я помню, когда люди плевали и отворачивались на такие имена. Даже сенаторы с Запада. А теперь ты ездишь кататься верхом с типами вроде Коновера. Послушай-ка, еврей, что это ты полюбил лошадей? С каких это пор евреи катались верхом? Когда это ты выучился верхом?

— Я не ездил верхом.

— Кто тебя туда привел?

— Меня пригласили, — виновато сказал Голд; всякий раз, когда ему нужно было отвечать, его собственное негодование предательски подводило его. — Один человек, который его знает. Он может быть мне полезен.

— Это чем? — воскликнул Джулиус Голд, щеки его то раздувались, то западали. — Запомни хорошенько, умный мой сын, ложишься спать с собаками, встаешь с блохами.

— Если забудешь, что ты еврей, — сказала Гусси Голд величественно-укоризненным тоном, — то кто-нибудь вроде Коновера обязательно напомнит тебе об этом.

— Бога ради, они знают, что я еврей, — ответил ей Голд, — и принимают меня таким, какой я есть.

— Неужели? — сказал его отец. — И какой же ты есть? Ты собираешься вместе с ними в правительство? Кем?

— Государственным секретарем, — сказал Голд упавшим от смущения голосом.

Старик сморщился, изображая отвращение, и спросил:

— Это что еще за работа для еврея? Вот Сид, когда было нужно, работал с лошадьми в прачечной, но он бросил это, как только смог. Он не катался на них верхом. Ты ответь, какие здесь могут быть дела у еврея в правительстве? Ты назови хоть одного еврея, который работал в правительстве и был порядочный человек.

Память Голда оказалась в состоянии временного паралича, когда перед ней был поставлен этот трудный вопрос.

— Брандейс и Кардозо[248], — лучшего он не смог придумать. — И Феликс Франкфуртер[249].

— Они были сорок лет назад, — съязвил его отец. — И потом они были судьи. Я говорю — в правительстве.

— Герберт Леман[250]?

— Сто лет назад. Кретин, он сначала был губернатор, а потом сенатор, и он вовсе не был так уж умен. Ты мне назови хоть одного еврея, который работал на президента и не был позор для правительства и позор для евреев. — Так сразу на ум Голду никто не приходил. — И все эти христиане тоже не так уж умны, ты сам знаешь. Даже этот ублюдок Рузвельт. Десять тысяч еврейских детей он не пустил в страну[251], так вместо этого они отправились в печь! Он калека был. Он был хромой, но он не хотел, чтобы мы это знали, врун! — Он замолчал, набирая в грудь побольше воздуха, и тут неожиданно на лице старика заиграла странная улыбка, и он издал короткое хрипловатое кудахтанье. — Над калекой, — философски заметил он, и в голосе его послышались более человеческие нотки, — всегда приятно посмеяться.