Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

Он плюхнулся в глубокое кресло и закрыл глаза. А открыл именно в ту секунду, когда хозяин разинул рот, собираясь что-то сказать.

— К чему вы клоните? — спросил Роберт.

— Кто?

— Как кто? Вы. Не я же. Я знал, с чем сюда шел. Если б вы мне не затыкали рот, мы бы давно уже все утрясли. Но вместо этого я вынужден сидеть и выслушивать, как ваша калека разоряла мужчин. А может, мне вообще ни о чем таком не хочется слушать? Вам не пришло в голову, что существует некая граница дурного вкуса, которую ни в коем случае нельзя преступать? Это уже не относится к категории нравственности, без которой вы до сих пор обходились. Да и зачем она вам? Нравственность — понятие растяжимое. Странно, что вы мне до сих пор этого не сказали. Никто в Тель-Авиве лучше вас не знает, что это так.

Хозяйка дома вдруг тихо заплакала, а Роберт принялся ей вторить, только гораздо громче. Оба бандита испуганно переглянулись, а потом уставились на меня.

— Пожалуйста, — сказал Роберт хозяину. — Вот до чего вы довели свою жену. Она вас, конечно, не станет упрекать. Если вы спросите, почему она плачет, возможно, даже и скажет, что из-за меня. Почему б ей так не сказать. Ведь нелегко заявить собственному мужу, что его идиотская болтовня кого-то доводит до исступления. Одного до исступления, другого до слез. Для такой юной особы, как ваша жена, это совершенно естественная реакция. Ведь она ранима и впечатлительна.

Роберт вскочил; подбежал к хозяйке и поцеловал ей руку.

— Скажите, что вы плачете из-за меня, — попросил он. — Я уже столько в жизни вынес, что даже Бог на Страшном Суде изумится, когда я открою Ему душу.

Роберт судорожно всхлипывал, и слезы текли по его жирному лицу. Женщина перестала плакать, и теперь уже все они со страхом смотрели на Роберта.

— Принести вам стакан воды? — спросила хозяйка.

Я стоял у окна и помалкивал. Не знаю, как он этому научился. Я думал, оттого он и пил тайком от меня, но, видимо, ошибался. Он это просто умел; для него не было невозможного, когда представлялся случай кого- нибудь облапошить и выцыганить деньги. Он способен был плакать тихо и спокойно, как женщина, свыкшаяся с несчастьями; он способен был плакать истерически и способен был плакать, как малое дитя. А сейчас он рыдал и плечи его тряслись; этим искусством ему тоже удалось овладеть.

Хозяин дома обратился ко мне:

— Вы должны поговорить со своей девушкой. Пусть она его отвезет к родителям. У них там прекрасный кибуц. На какие-нибудь две-три недельки. Успокоить нервы.

Роберт перестал плакать. Он побледнел и покрылся испариной; на этот раз он не притворялся.

— Ради бога, о какой девушке речь? — спросил он.

Я не ответил. Хозяин дома любезно объяснил:

— Я сегодня видел его в автобусе с девушкой. Я знаю ее родителей.

— Почему вы считаете, что она может для меня что- то сделать?

— Раз уж он ее целовал… — сказал хозяин, пожав плечами.

Роберт повернулся ко мне.

— Ты ее целовал?

— Да.

— Сколько слупил?

— Нисколько.

— Совсем ничего? — вопросил Роберт с душераздирающим стоном.

— Да.

— Надеюсь, ты мне не скажешь, что трахал ее задаром? Не подложил, не дай бог, такую свинью?

— А почему бы и нет?

— Задаром? Зачем?

— Сам не знаю. Чем я хуже других? Ладно, не бойся: никакой свиньи я тебе не подкладывал. Просто поцеловал ее и вышел из автобуса. Вот и все.

Роберт успокоился.

— Значит, ему нельзя задаром? — спросила хозяйка дома.

— В принципе можно. Только зачем? Объясните мне, зачем ему это делать задаром, и тогда я спокойно лягу в могилу. Прошу вас, скажите.

— Да ведь он мог влюбиться.

— Это уж я ему скажу, когда влюбляться. Предоставьте это мне. Я все устрою. Но задарма-то зачем, если есть женщины, которые ему платят? Объясните, умоляю вас. Или возьмите все на себя. Увидите, легко ли превращать его то в депрессивного маньяка, то в неуравновешенного романтика, то в одержимого религиозного фанатика. А я постою в сторонке и погляжу, как у вас получится. И вообще, попрошу не вмешиваться в наши дела. Он профессионал. С двадцати шести лет делает это только за деньги. Какой смысл заниматься тем же задарма?

— А кем он был в Тверии, когда вы работали вместе? — спросил хозяин.

— Тогда-то? Не помню. Какая разница? Вы же получили свою долю, правда? Может, мне надо было регулярно телеграфировать вам о состоянии его психики? Или письма писать, а копии отправлять в Тель-Авив в полицию и директору тюрьмы в Акко, если б у него для вас нашлось наконец местечко? Извольте. В следующий раз непременно так и сделаю. — И обратился к хозяйке дома: — А теперь еще вы мне советуете, чтобы он активно занялся сексом. Зачем?

— Ради удовольствия. Вы ни о чем таком не слыхали?

— Удовольствие? От этих развалин? Я вечно боюсь, как бы которая-нибудь не рассыпалась под ним раньше времени. Знаете, у нас был такой случай: у бабы началась истерика, и пришлось везти ее в больницу. От счастья. А догадываетесь почему? Потому что последний раз она лежала под мужиком пятнадцать лет назад и тут совершенно офонарела. А вы говорите об удовольствии.

— Да ведь он мог влюбиться в красивую молодую девушку.

Роберт повернулся ко мне; вид у него был как у человека, наблюдающего за двумя мчащимися навстречу друг другу поездами.

— Ты ведь не способен на такую подлянку? — прошептал он.

— Будь спокоен, — сказал я.

Роберт обратился к хозяину дома:

— Почему вы стараетесь нас поссорить? С чего вам взбрело в голову, что этот человек может трахать кого-то задаром? Мало, что вы довели до слез собственную жену? Но женщины ничего не забывают она вам это припомнит. Умей их сестра забывать, ни он, ни я не заработали бы ни гроша. И вы тоже. Женщина в жизни не забудет предмета своих грез. Одна мечтала о тиране, другая — о лирике, третья — еще о ком- то. Память в женщине убить нельзя. Вам известно, что легче всего облапошить именно такую, которая хочет забыть? Эти всегда остаются с носом: ищут приключений, а попадаются в сети любви. Особенно меня смешат бабы, которые считаются холодными и скупыми. Этих обработать проще простого. У нас уже было несколько таких. Это тебе не мужчина, который сделает девушке ребенка, а потом никак не может припомнить, где это было и с кем, и только ее адвокат воскресит волшебные воспоминанья. А всего лучше те, что рвутся отомстить мужчинам. Самый благодатный материал. Цены им нет: тратишь вдвое меньше времени, чем на тех, которые мечтают о великой любви. В женщине всегда возьмет верх жажда справедливости. По той простой причине, что о боли им известно больше нашего. Даже самым распоследним блядям. — Он обратился ко мне: — Помнишь ту кретинку из Канады, которая приехала сюда отыгрываться на мужиках, а потом просила взаймы на обратную дорогу?

— Помню.

— Вот видите, господа. Что вы знаете о женщинах? Я сам давно мечтаю жениться и начать наконец новую жизнь, да времени нет…

Теперь хозяин дома его перебил — впервые за этот вечер:

— Понятно, что у вас нет времени. Вы ведь беспрерывно жените своего дружка.

Роберт подошел к столу и налил себе чашку кофе. Постоял минуту с выражением глубокого отвращения на лице.

— Кофеек тоже паршивый, — сказал.

И мы ушли; шагая по Алленби, я видел огни входящего в порт парохода.

— Это корабль нашего миссионера, — сказал я.

— Не думай об этом.

Мы вернулись в гостиницу, и я дал Гарри подержать собаку, а сам хотел пойти за вещами, но тут вошел Шон.

— Это уже завтра, — сказал он.

— Да. Тридцать три.

Вошла его жена.

— Может, начнешь? — спросила она. — Я уже закончила. Или будешь ждать до утра?

— Ты о чем?

— Когда собираешься укладываться?

— Мы не будем укладываться, — сказал он. — Мы остаемся. Раз удалось обратить одного, будут и другие. Первого я обратил в Яффе, а теперь пойду искать дальше.

— Это, что ли, твой обращенный из Яффы? — спросила она.

— Да.

— Ты знаешь, сколько этому человеку лет?

— Завтра исполняется тридцать три.

— Этот человек уже тридцать три года католик и всегда им был. И вдобавок оказался настолько любезен, что развлекал тебя по вечерам беседами на религиозные темы.

— Этот человек — католик? — спросил Шон.

— С рожденья.

— Откуда ты знаешь?

— Я с ним спала. Лучше все-таки займись своими вещами.

Она ушла, и вошла Луиза.

— Погасите свет, — сказала она. — Или поверните прожектор к стене.

— Здесь нет никакого прожектора, Луиза, — сказал я. — Это обыкновенная лампа.

— Поверните прожектор к стене, — повторила Луиза. Она набралась больше обычного; Шон вышел, а я повернул лампу.

— Я тебе показывала, какой была раньше? — спросила она. Сейчас, в темноте, я не видел ее лица. Она вынула карточку. — Уже показывала?