Джозеф Хеллер - Голд, или Не хуже золота

— Гаррис Розенблатт? — с уверенностью предложил Голд.

— Этот еврей?

Уверенность Голда поколебалась.

— Он считает себя немцем.

— Какая разница?

— Ну, разница была громадная и довольно трагическая не так уж много лет назад, — искренне сказал Голд.

— А по мне так никакой, — ответил Коновер. — Гаррис Розенблатт набитый дурак. — С довольной улыбкой на лице Коновер на мгновение опустил свои розовые веки и хохотнул так, словно жестокие и бодрящие воспоминания мучили и ласкали его душу. — Он воспитывает свою дочь протестанткой, дает ей уроки верховой езды и все такое; он ошибочно полагает, что это возвысит ее и увеличит ее физическую притягательность. Он собирается изменить ее фамилию на Блатт. — Коновера начал душить приступ смеха, и он снова замолчал и поднес стакан к губам. Он оторвался от стакана только после того, как спазмы смеха прошли и он снова обрел голос. — Я ему сказал… сказал, что он окажет мне честь, если изменит ее фамилию на мою, а он обещал, что так и сделает. Вот идиот! Неужели он и на самом деле считает, что окажет мне честь, если даст этой евреечке мою фамилию? Но я вас умоляю — не впадайте в ту же ошибку. Я желаю ему веселья. Я желаю ему удачи. И пусть у него родится мальчик.

Голд вздрогнул словно от удара. Голос его был как лед.

— Я рад, сэр, что ваша память и склонность к детскому рифмоплетству и посвящениям не ослабли со дня нашей прошлой встречи.

Коновер взглянул из своего кресла на Голда с неприкрытым изумлением.

— О чем это вы говорите, молодой человек?

— Вы разговаривали стихами.

— Когда?

— Только что. — Голду начало закрадываться подозрение, что он является невольным участником какой-то зловещей галлюцинации.

Коновер явно больше уже не получал удовольствия от происходящего.

— Вы с ума сошли?

Голд безуспешно отбивался.

— Минуту назад, — пробормотал он. — Вы все время это делаете. Вы что — даже не отдаете себе в этом отчета?

— Ничего я такого не делаю, сэр, — проинформировал его Коновер. — Я говорил о нашем общем знакомом Гаррисе Розенблатте и выразил надежду, что у него родится мальчик. А когда пробьются усы у мальчонки, я надеюсь, у него заведутся девчонки. А знаете, на прошлой неделе он пристрелил мою собаку, — с удовольствием припомнил вдруг Коновер.

— Он пристрелил собаку?

— Ну да, — Коновер снова затрясся в хриплом смехе, который согнул его почти пополам. — Одну из моих любимых гончих, великолепное животное. Я ему сказал, что по традиции после хорошей охоты отбирают собаку, которая проявила себя лучше других, и убивают ее. Таким образом демонстрируют смирение. И я разрешил ему сделать выбор.

Голд смотрел на него в гипнотическом ужасе. В прошлом он, случалось, ловил себя на том, что представляет себе, как в ясном сознании и собственными голыми руками без всяких сожалений предает смерти некоторых представителей рода человеческого — например, первую десятку модельеров, чьи имена мелькают в газетах, или шестерку ведущих специалистов по интерьеру, — но не было еще в его жизни случая, когда бы он находился на расстоянии вытянутой руки от человека, по отношению к которому его смертоубийственные помыслы сдерживались столь хрупкими сомнениями.

— И он пристрелил ее?

Коновер весело кивнул головой.

— В голову. Размозжил ее на куски из своего дробовика. Вот ведь слабоумный кретин. Может, он и научился рассчитывать на тридцать лет вперед, когда речь заходит о его муниципальных облигациях, но в кастовых вопросах он не видит дальше своего носа. Чтобы кто-нибудь из его отпрысков стал благородным, потребуется по крайней мере три поколения и маловероятные генетические совпадения. Как выглядит его жена? — Коновер слегка наклонил голову и в глазах его зажегся жестокий огонек. — Похожа на евреянку?

— Что за идиотское слово вы выдумали? Таких слов нет, — спокойно ответил Голд, решив что только выиграет, если будет менее эмоционально реагировать на непрекращающиеся оскорбления своего искусного мучителя. — У нее действительно еврейская внешность, если вы это имеете в виду.

— Тогда не меньше четырех поколений. Знаете, доктор Голд… можно я буду называть вас доктор? Ваш единоверец Генри Киссинджер, кажется, не возражал против такого обращения, но он еще был и немцем, да?.. однако я отклонился от темы. Во мне еще с детства воспитали чувство превосходства над большинством людей, и весь мой жизненный опыт подтверждает справедливость этого чувства. А потому, ответьте-ка мне, Братья Леман[234], почему я должен делать вид, что наслаждаюсь компанией людей, вроде вас, если на самом деле это не так?

Голд убедился, что поблизости никого нет.

— Чтобы сохранить себе жизнь, — ответил он, обхватив пальцами шею старика и сжав ее.

— Это единственный веский аргумент, какой мне приходилось слышать, — сказал Пью Биддл Коновер значительно более хриплым, чем раньше, голосом, когда Голд отпустил его; он слегка потер шею там, где Голд сделал ему больно. — Скажите мне, мой добрый друг, вы любите ниггеров? У меня их тут работает три или четыре сотни, а мне и в голову не приходит узнать, как зовут хотя бы одного из них. Сколько арапов вы числите среди своих ближайших друзей?

— Ни одного — таким был ответ. — Но это не значит, будто я считаю, что они должны подвергаться дискриминации.

— И я тоже не считаю, что должен подвергаться дискриминации, — сказал Коновер. — Если вы хотите, чтобы у вас было право избегать тесных контактов с неграми, то почему вы отказываете мне в праве держаться на расстоянии от людей неприятных и неотесанных, вроде вас, если мне нравится считать вас таким же неприятым и неотесанным, какими вы считаете негров? Мне, Голдман, нравится Сакс, Бах, Халси, Стюарт и все остальные. Дело в том, что я не хочу иметь никаких дел с евреями, кроме моего доктора, адвоката, дантиста, бухгалтера, экономиста, секретаря, брокера, мясника, билетного агента, портного, делового партнера, агента по продаже недвижимости, банкира, управляющего финансами, лучшего друга и духовного советника. Мне во всех вас, евреях, кроме Киссинджера, нравилось одно: вы не лезли во внешнюю политику, потому что мы вас туда не пускали. Он что, и правда встал на колени и молился вместе с этим Никсоном? Смехотворное зрелище — Киссинджер на коленях, голова опущена, а руки благочестиво сложены. Мы тут месяцами смеялись над этим. А евреи всегда становятся на колени, когда молятся? Я думал, они просто ноют.

— Откуда мне знать? — сухо сказал Голд. — Я не молюсь.

Но сегодня вы молитесь, верно? — насмешливо парировал Коновер. — О каком посте в правительстве вы молитесь?

— Государственного секретаря, — сказал Голд.

— Ну, такую должность для вас я бы добыл без труда, — мягко рассмеялся Коновер. — Но я не уверен, что сделаю это. Давайте подумаем об этом серьезно за ланчем. Ланч стимулирует мышление. Я всегда ем в одиночестве.

Голд ел один, пребывая в состоянии ступора. На сей раз меню было не столь разнообразным: сэндвич из белого хлеба с пастрами и листьями салата под майонезом и с соленым маслом и кружка молока, поданная с соломинкой. У Голда не было и тени сомнения в том, что над ним издевается изощреннейший ум, наделенный дьявольскими способностями.

Бесславная трапеза закончилась, и Голд уселся в самом дальнем уголке парка, обхватив голову руками; там он дождался возвращения Андреа с прогулки; после душа она появилась снова, одетая в платье и туфли, в которых опять была женственной, знакомой, восхитительной и скучной. Она и не подозревала, что дни ее верховых прогулок сочтены. Голд вознамерился положить конец этому виду отдыха с первого же дня их свадьбы и не сомневался в своей способности сломить, если в том будет необходимость, ее сопротивление, чтобы она через месяц-другой начала бегать к психотерапевтам. Андреа нередко двигалась, как слон в посудной лавке, натыкалась на углы мебели, совершая свои безумные виражи, и коленки у нее обычно были иссиня-черные.

— Я Стрелец, — объясняла она.

Голд ответил на эту информацию с ангельской невозмутимостью: он сделал вид, что глух, как пень. У нее была манера повсюду разбрасывать свои вещи, а это более не возбуждало в нем желаний, а грозило вскоре вызывать бешенство.

Она сразу же поняла, что настроение у него испорчено.

— Он меня не любит, Андреа. Он меня не хочет принять, потому что я еврей.

— Как он это узнал?

— Кто-то наверно проболтался, — сказал Голд голосом, суше которого и представить было невозможно.

— Вдвоем мы его обломаем, — сказала Андреа. — Если дать ему вдоволь выпивки, он будет, как ангел.

Если цвет кожи мог служить доказательством, то Коновер просто искупался в виски, потому что его лицо и лоб были красней, чем обычно, когда, возвестив о своем прибытии оглушающими звуками клаксона, он лихо вкатился в дверь гостиной на своем моторизованном кресле, которое замерло под визг тормозов, оставив следы резины на паркетном полу. Манеры его были оживленными, а глаза светились великолепным и безумным воодушевлением. Голд с завистью отметил, что этот законченный эпикуреец сменил приталенную твидовую куртку на коричневый бархатный блейзер, а вместо прежнего, повязанного узлом, на его шее красовался роскошный голубой фуляр. Голд не мог заставить свое воображение не представлять, что в один прекрасный день и он будет выглядеть и одеваться точно так же.