Альберто Моравиа - Скука

Мы сидели один против другого за маленьким круг­лым столом в небольшой, но очень высокой комнате, положив руки на кружевную флорентийскую скатерть, на которой лежали столовые приборы из английского се­ребра и стояли тарелки из немецкого фарфора и фран­цузские хрустальные бокалы. За спиной матери поблес­кивало в полутьме резное светлое дерево голландского буфета, а позади меня, я знал, стоял венецианский бу­фет. Итальянское окно, выходившее в сад, было откры­то, но шторы плотно задернуты, потому что мать не лю­била, как она говорила, чтобы садовники считали куски у нее во рту. Мать сама налила мне вина из хрустального, отделанного серебром графина, потом сказала Рите, что можно подавать. Девушка взяла с буфета поднос с фар­форовым сотейником и поднесла его матери. Та сухо ска­зала:

—  Подай сначала синьору Дино.

—  Но почему? Сначала тебе!

—  Нет, тебе.

—  Рита, подайте сначала синьоре.

—  Но ведь я почти ничего не ем, — сказала мать и кончиком ложки положила себе на тарелку какой-то кро­хотный кусочек.

Рита подошла ко мне, и тогда я понял, чем это так вкусно пахло в саду из кухни: макаронная запеканка! Мать сказала:

—  Я знаю, что ты ее любишь, и потому приказала приготовить ее сегодня специально для тебя.

—  Прекрасно! Прекрасно! — воскликнул я с мазохист­ским удовлетворением, наваливая себе в тарелку огром­ную порцию запеканки. Последнее время я ел совсем мало, а в особенности избегал блюд такого рода. И пото­му не мог не подумать о том, что комедия блудного сына таким образом продолжается. Я расхохотался. Мать за­беспокоилась:

—  Чему ты смеешься?

Я ответил:

—   Вспомнил, что читал где-то забавную пародию на историю блудного сына, помнишь, ту, евангельскую?

—  Какую пародию?

—   В евангельской истории блудный сын возвращает­ся домой, отец принимает его со всевозможными почес­тями и закалывает в честь него упитанного тельца. А в пародии упитанный телец, знающий о своем предназна­чении, в страхе убегает, как только блудный сын возвра­щается домой. Телец заставляет себя подождать, потом наконец возвращается, и тогда на радостях, желая от­праздновать возвращение упитанного тельца, отец зака­лывает блудного сына и предлагает его тельцу.

Я знал, что мать не верит ни во что, кроме денег. Но, как я уже говорил, она верила в то, что называла «фор­мой», а форма, кроме всего прочего, понуждала ее посе­щать церковь и, в общем, уважать все, что было связано с религией. Она сделала каменное лицо, потом сказала осо­бенно неприятным голосом:

— Ты же знаешь, что мне не нравится, когда ты смеешься над святынями.

— Да что ты, ни над какими святынями я не смеюсь.

Но что такое мое возвращение, как не принесение в жертву блудного сына, которым являюсь я, упитанному тельцу, которым является здесь все остальное? — И я повел рукою вокруг, указывая на богатое убранство комнаты.

—  Не поняла.

Как ни странно, у матери было своеобразное чувство юмора, правда несколько тягостное и прямолинейное. Потому она тут же, не улыбнувшись, добавила:

—  Во всяком случае, могу сказать, что телец будет

сразу за этой горой макарон, вот только не знаю, достаточно ли упитанный.

Я ничего не ответил и продолжал пожирать свои макароны с удовольствием, к которому примешивалось раздражение, потому что я на самом деле был голоден и запеканка была вкусная, но при этом я злился на самого себя зато, что она мне нравится. Потом я поднял глаза на мать и увидел, что она смотрит на меня неодобрительно.

—  Надо лучше прожевывать, — сказала она, — пища начинает перевариваться еще во рту.

—  Какая гадость! Кто тебе это сказал?

—  Все врачи это говорят.

Ее стеклянные голубые невыразительные глаза смотрели на меня поверх унизанных перстнями, скрещенных под подбородком рук взглядом, трудно поддающимся определению. Я поспешно очистил свою тарелку, и мать тут же холодно сказала Рите своим пронзительным голосом:

—  Положи синьору Дино еще.

Рита, которая все это время стояла, прислонившись спиной к буфету позади матери, снова взяла фарфоровый сотейник и поднесла его мне. Я взял ложку, чтобы поло­жить себе макароны, оставив левую руку лежать там, где она была, на краю стола. И вдруг почувствовал, как рука Риты, которой она придерживала поднос, легонько по­жала мою, легонько, но так, что трудно было поверить в случайность этого прикосновения. Я не стал над этим особо раздумывать и снова принялся за еду. Потом спро­сил с отсутствующим видом:

—  Ну а чем ты теперь занимаешься?

—  Что ты имеешь в виду?

—  То, что я сказал. Чем ты занимаешься?

—  О, я живу точно так, как и раньше, ты же прекрасно все знаешь!

—  Да, но за все те годы, что я жил не дома, я ни разу не спросил тебя, чем ты занимаешься. А раз уж я возвраща­юсь, мне интересно это знать. Может быть, у тебя все переменилось.

—  Я не люблю ничего менять. Мне нравится созна­вать, что я живу сейчас точно так же, как жила десять лет назад и буду жить десять лет спустя.

—   Но я-то ведь не знаю, как ты живешь. Ну, скажем так: в котором часу ты просыпаешься по утрам?

—  В восемь.

—  Так рано? Но я часто звоню тебе в девять, и мне говорят: синьора еще отдыхает.

—  Да, бывает, я сплю и подольше, когда поздно ло­жусь.

—  А проснувшись, что ты делаешь? Завтракаешь?

—  Ну разумеется.

—  В спальне, в столовой?

—  В спальне.

—  В постели или за столом?

—  За столом.

—  Что ты ешь на завтрак?

—  Всегда одно и то же: тосты и апельсиновый сок.

— А после завтрака что ты делаешь?

—  Иду в ванную комнату.

Мать отвечала на мои вопросы слегка раздраженно, нo с достоинством и не без удивления — как будто я под­вергал сомнению то, что по утрам она, как все люди, завтракает и моется.

—  Ты принимаешь ванну или душ?

—  Ванну.

—  Ты моешься сама или тебе помогает горничная?

—  Горничная доводит воду до нужной температуры, кладет ароматические соли, а потом, когда все готово, помогает мне мыть те части тела, которые мне самой не достать.

—  А потом?

— А потом я выхожу из ванны, вытираюсь и оде­ваюсь.

—  Горничная помогает тебе одеваться?

—  Она помогает мне натянуть чулки. Одеваться я люблю сама.

— А ты разговариваешь с горничной, когда моешься и одеваешься?

Мать вдруг, видимо, невольно, рассмеялась — нервно и раздраженно:

— Знаешь, очень странные ты задаешь вопросы. Я могла бы и не отвечать. Моя интимная жизнь никого не касается.

—  Разве я спрашиваю тебя, о чем ты думаешь? Я спра­шиваю только о том, что ты делаешь. Постарайся меня понять. Ведь я возвращаюсь домой после десятилетнего отсутствия. Естественно, что мне хочется снова тут осво­иться. Итак, ты разговариваешь с горничной?

—  Ну разумеется, разговариваю, она же не автомат, она живой человек.

—  А когда ты надеваешь драгоценности — до платья или после?

—  В последнюю очередь.

—  А в каком порядке, то есть что сначала, а что по­том?

—  Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Полицейско­го из детективного романа, когда он начинает расследо­вание.

—  Но мне и в самом деле нужно кое-что расследовать.

—  И что же?

—  Сам пока не знаю. Знаю только, что нужно. Так в каком порядке ты надеваешь драгоценности?

—   Сначала кольца и браслеты, потом ожерелье, по­том серьги. Ты удовлетворен?

—  А когда ты уже полностью одета, что ты делаешь?

—  Спускаюсь вниз и отдаю распоряжения кухарке.

—  То есть пишешь меню для обеда и ужина?

—Да.

—  А потом?

—   Иду в сад, нарезаю цветы, приношу их домой, рас­ставляю по вазам. Или гуляю и разговариваю с садовни­ками. В общем, занимаюсь садом.

—  А после сада что делаешь?

Она взглянула на меня, потом ответила с оттенком торжественности в голосе:

—  Иду в кабинет и начинаю заниматься делами.

—  И это каждый день?

—  Да, каждый день, всегда находится какое-то дело.

—  И что конкретно ты делаешь?

—  Ну что… пишу, принимаю посетителей.

—  То есть к тебе приходят адвокаты, сборщики нало­гов, биржевые маклеры, доверенные лица, да?

Внезапно она снова рассмеялась, но на этот раз ка­ким-то довольным, почти чувственным смехом — вер­ный признак того, что я попал в самую точку:

—   Вероятно, моя работа кажется тебе ерундой. Что и говорить, это не живопись, но все-таки довольно тяже­лый труд, который отнимает у меня всю первую полови­ну дня, а иногда и вторую.

—  Но эта работа тебе нравится?

— Да, но иногда у меня даже начинает болеть голова, вот тут, в затылке.

—  Так не нужно так надрываться.

Мать снова некоторое время смотрела на меня ка­ким-то сочувственным взглядом, потом сказала своим режущим слух, каркающим голосом: