Рауль Мир–Хайдаров - Путь в три версты

На реке Дамир Мирсаидович облюбовал себе тихую заводь вдали от дороги и шума машин. Место это, считай, целый день искал: сильно обмелела, усохла река, осели крутые берега, и много шире стали песчаные полосы, переходящие в дюны. Уже здесь, на реке, Камалов слышал, что из нее пьют без меры стоящие в верховьях металлургические и химические комбинаты Актюбинска и Алги, а городской коллектор день и ночь сбрасывает в нее нечистоты. Разрывается река, пытаясь всем угодить, да силенок маловато, без людской помощи ей теперь не встать на ноги.

Вот хоть бы несколько снежных зим, как прежде, но и зима ушла из этих мест…

По утрам Дамир Мирсаидович рыбачил, ловил мелких пескарей и красноперок и с грустью отмечал, что даже в ранние безлюдные часы не играла на реке рыба. А какие сазаны, щуки резвились раньше на зорьке — от одного могучего всплеска радостно холодело на душе, авось попадется такая!

Ближе к обеду, выкупавшись, он уходил далеко вверх по реке или шел в лес, где подолгу лежал в тени старых ясеней.

Однажды Камалов набрел на компанию отдыхающих. Издавна купались и загорали у круч, где самые отчаянные мальчишки ныряли с высокого отвесного берега. У круч Илек был глубок, дна не достать, а противоположный берег, пологий и песчаный, тянулся вдаль и вширь — на одном дыхании по дюнам до леса не добежать.

Компания приняла Камалова радушно — не хватало пары для игры в футбол. После матча долго баловались мячом в воде, и Дамир понял, что они уже не первый день на реке. На противоположном берегу на отвесной круче стояли два молочно–белых жигуленка и рядом несколько мотоциклов,— видимо, приезжали и уезжали они вместе, решил Дамир Мирсаидович. Все отдыхающие были моложе Камалова, только один, который задавал тон в компании, был постарше, и величали его по отчеству — Станислав Михайлович. Из обрывков разговоров Дамир Мирсаидович понял: родом они все из Мартука, приехали в отпуск из разных концов страны.

Никого из них Камалов не знал, не признали и они его. Отдыхать они умели, это Дамир отметил сразу. На мелководье у берега мок бредешок. Лакированные, отполированные до зеркального блеска спиннинги, вызывая зависть местной ребятни, лежали на песке. Две треноги с котелками, примус, термосы и даже шашлычница были у компании.

Станислав Михайлович в первый же день от имени своих молодых друзей пригласил Дамира на традиционную уху. Иногда у Камалова появлялось желание посидеть в компании, и он из своей тихой заводи выходил к купальне.

Ведерко ершей и окуньков, выловленных специально для ухи, вызывало восторг у ребят — у них не хватало терпения сидеть за удочкой. За ухой или шашлыком после рюмки хорошего коньяка говорили обо всем — о спорте, театре, космосе,— но каждый раз все заканчивалось разговором о Мартуке.

Полноватый мужчина в очках, отрекомендовавшийся кандидатом сельскохозяйственных наук, убеждал, что если дело пойдет такими темпами, а меры не будут приняты, то и полынь скоро станет реликтовым растением. И в запальчивости кандидат наук спрашивал: «А вы видели в этом году васильки? А татарник?»

Другой, назвавшийся специалистом по теплотехнике, уверял, что асфальтовый завод через три–четыре года начисто выведет персидскую сирень — гордость поселка,— потому что выстроили его рядом с жильем, без основательных инженерных расчетов, без пылеулавливающих установок.

И когда Станислав Михайлович, оказавшийся известным театральным режиссером, отметил, что совершенно безграмотно отделали сцену в новом Дворце культуры, Дамир, в общем-то с симпатией относившийся к седовласому, с приятными манерами человеку, в обществе которого услышал немало интересного и полезного для себя, вдруг с неприязнью подумал: «Когда вы, Станислав Михайлович, уходили в город, непростое было время. Мать, наверное, не раз порог председателя сельсовета обивала, выпрашивая вам справку на получение паспорта. И главным аргументом был не ваш талант, который, без сомнения, был, а то, что она убедила правление, что, выучившись, вы вернетесь в поселок, будете нести культуру и искусство людям. А может, это говорила не только мать, но и вы сами клятвенно уверяли?» «Да что ж это я на человека ополчился, милого, интеллигентного? — обозлился Дамир Мирсаидович.— А сам-то я чем лучше? И сидящие рядом — славные, умные люди, разве они когда-то не обещали — друзьям, родителям, соседям, школе, сельсовету, любимой: «Выучимся — вернемся»? Вернулись…

Сидим за армянским коньячком и клянем нынешнего председателя колхоза, который родом не то из-под Рязани, не то из Казани, что запахал луга — радость и гордость поселка, выгадав два гектара посевных. А если бы этот бесспорно умный мужик, кандидат наук, вернулся в родные пенаты и возглавил колхоз, наверное, уберег бы дорогие для всех луга, нашел бы взамен другой клочок земли — в два гектара! Глядишь, и для общественного стада отыскался бы выгон, ведь не забыл очкарик, что значит корова в доме.

Теплотехник сохранил бы персидскую сирень, Станислав Михайлович прославил бы Мартук народным театром, к немногословному хирургу приезжали бы из области на консультацию, а я, Камалов… Впрочем, каждому нашлось бы дело, только душой потянись, сердцем…»

Дамир Мирсаидович больше не покидал тихую заводь. Свой путь на речку, каждодневные три версты утром и три вечером или уже в сумерках проделывал только пешком, как в детстве.

Утром, когда разъезженная дорога еще не пылила, а влажный предрассветный туман еще лежал на земле, он уже шагал по обочине, вглядываясь в овсы, словно надеялся увидеть там босоногого соседа-подпаска и гордого Монгола. Иногда он сворачивал в них и, шагая плохо пропаханным и плохо бороненным полем, встречая повсюду васильки и татарник, шел к ферме. Подолгу, забыв о реке, бродил среди развалин, и только запах, не выветрившийся за эти годы, напоминал, что здесь были овечьи кошары, и вдруг в тишине ему чудились сотнеголосое блеянье и топот.

Камалов силился вспомнить, где стояла та белая юрта и где добрая старушка–волшебница с тонкими руками в тугих обхватах серебряных браслетов кормила их свежим айраном.

Но, сколько бы он сюда ни приходил, точного места он так и не установил.

На этих верстах, оказавшихся нисколько не короче, чем в детстве, Дамир Мирсаидович, не щадя себя, снова и снова ворошил прожитую жизнь.

Мать вдруг занеможет, кто рядом? Конечно, мир не без добрых людей, найдется кому подать стакан воды, но ведь у нее есть сын, внук, невестка…

Возвращавшиеся с речки машины иногда тормозили, и шофер, распахивая дверцу кабины, весело предлагал:

— Садись, мужик, подброшу, а то запылишься до дома…

Камалов благодарил и отказывался, а чаще, занятый своими мыслями, не слыша голоса и не замечая машин, продолжал шагать по обочине…

Часто ему вдруг по-мальчишески, до слез хотелось, чтобы появилась арба деда Белея и лесник окликнул его издалека:

— Дамирка, прыгай, подвезу…

Может быть, наверху, на свежей кошенине, пахнущей лугами и рекой, глядя на сгущающиеся сумерки и редкие звезды, слабо вспыхивавшие в высоком летнем небе, он бы скорее понял, как ему быть.

Машенька… Она так гордится, радуется, что помогла мужу выучиться, не дала ему отступиться, как же он объяснит ей, что с удовольствием сменил бы белую рубашку на спецовку…

Дом… Самый красивый на Украинской улице… Дом Камаловых… Всегда, в любом городе может быть его квартира, но после матери исчезнет с лица земли дом Камаловых, потому что дом носит имя хозяина. Так заведено испокон веков, так будет всегда.

Каждый день Дамир Мирсаидович одолевал путь в три версты, с каждым днем каждый шаг все настойчивее отдавался вопросом: «Как жил? Как живу?.. Как жил?.. Как…».

Ялта, октябрь 1976