Филип Дик - Голоса с улицы

– Верно, – согласился Дейв.

– От религии не осталось и следа! Ты идешь в церковь, а священник зачитывает отрывок из бестселлера. Он всего-навсего хороший психолог. Они выходят и говорят солдатам, что убивать врагов – богоугодное дело, что это соответствует христианским заповедям.

Гоулд задумался.

– В школе ты мечтал стереть фрицев и япошек с лица земли, а теперь на тебя не действуют милитаристские лозунги. Забавно.

– Они чересчур поторопились с Корейской войной, – сказал Хедли.

Гоулд ухмыльнулся.

– Да, надо было чуть-чуть подождать, пока не начнется депрессия, и тогда люди с радостью пошли бы воевать. На сей раз они провалили режиссуру.

В комнату ввалились Эллен и Лора.

– Что там насчет режиссуры? – спросила Лора. Обе женщины опустились в кресла, пока на кухне терпеливо запекался ужин.

– Речь шла о войне, – ответил Дейв Гоулд.

– Я не хочу, чтобы вы говорили о войне, – поежившись, сказала Эллен. – Все только о ней и трезвонят: стоит включить радио или телевизор, раскрыть журнал или пробежать глазами заголовки – война тут как тут, – обращаясь к Лоре, она добавила: – Если бы не ребенок, они бы загребли Стюарта. Конечно, у него проблемы с печенью… но почем знать?

– Понимаешь, – сказала Лора в своей наглой, громкой, дурацкой манере, – дети понадобятся им для следующей войны. Они все планируют заранее.

Она громогласно захохотала, откинулась назад и принялась искать сигареты в карманах своего засаленного свитера.

Стюарт взглянул на нее с досадой. Его жена сидела спокойно и невозмутимо, словно она возражала не против самой темы, а против того, чтобы ее поднимали мужчины. Лора имела право балабонить о войне и смерти, так как это женский разговор, который велся женщинами на кухне или в ее окрестностях. Но когда об этом говорили мужчины, нарушалась неприкосновенность домашнего очага и на горизонте маячила угроза настоящей войны. Стюарту Хедли не разрешалось затрагивать страшные темы, тогда как любая другая женщина могла свободно извергать потоки суеверий, бабьих сплетен и брюзжанья. Лора Гоулд, прогрессивная колдунья нового времени, вполне могла садиться Эллен на уши и потчевать ее своим фирменным бредом, встречая с ее стороны не возмущение, а лишь вежливую покорность. Любая женщина во многих отношениях ближе к Эллен, чем он сам. Даже эта грубая имитация женственности обладала своими преимуществами, подразумевала тайные откровения и намеки. Он не мог притязать на некоторые области, не имел права вступать в определенные сферы, даже в собственном доме. Женщины пребывали в другом измерении, куда он никогда не проникал. Это не под силу ни одному мужчине. Женщины воплощали метафизическую сторону этого мира.

– Как мы можем не говорить о войне? – спросил Хедли. – Она же повсюду вокруг нас!

– Именно поэтому я и не хочу о ней слышать, – просто ответила Эллен. Она улыбнулась и мечтательно окинула взглядом комнату, довольная тем, что принимает этих вульгарных гостей: ее хозяйский инстинкт удовлетворялся приготовлением ужина для одной неприятной молодой пары. – Стюарт, найди какую-нибудь музыку по радио, а то этот обозреватель все тараторит и тараторит.

Замужество и беременность смягчили ее характер. Резкость и настороженность, свойственные Эллен в ту пору, когда приходилось учиться печатать на машинке и стенографировать, чтобы заработать себе на жизнь, очень быстро сгладились. Лишившись стимула к экономической конкуренции, Эллен спустилась на плодово-растительный уровень: она стала не человеком, а производящим началом. Укоренилась, внедрилась. Превратилась в спелую влажную дыню под стеклом теплицы. Расцвела и раздобрела, как всякая содержанка, упивающаяся собой за ширмой респектабельности.

Хедли знал, что Дейв Гоулд понимающе наблюдает за этим превращением практичной востроглазой невестушки в массивный овощ. За толстыми стеклами очков Дейва критично поблескивал спокойный, но бдительный взгляд. Попыхивая трубкой, Дейв кивал – не в знак согласия, а в знак понимания.

– В воздухе пахнет истерией, – сказал он. – Холодным ведьмовским ветром… Страхом смерти. Злодеи этим пользуются, кормятся этим. Маккарти – очень хитрый малый.

– Не упоминай эту крысу! – воскликнула Лора, скривившись в яростном отвращении, словно хотела сплюнуть. – Он фашист!

Женщин объединяло нежелание слышать неприятные вещи. Их связывала таинственная психология обособленной женской расы. Обращаясь к Дейву Гоулду, Хедли внезапно продолжил разговор с того места, где их прервали:

– Конечно, я поддержал борьбу с нацистами и япошками. Я чертовски обрадовался, когда мы вступили в войну. Рузвельт назвал страны «оси зла» главными врагами человечества, и мне хотелось, чтобы их стерли с лица земли. Седьмого декабря я так распереживался, что мне кусок в горло не лез[6].

– Это случилось в воскресенье, – ностальгически сказала Эллен, снова пытаясь сменить тему. – Помню, к нам вечером пришли мои дядюшка с тетушкой. Вся родня была такая чопорная и церемонная. А мне до смерти хотелось в кино… Как раз шла картина с Марией Монтес[7].

Глядя через всю комнату на Дейва, Хедли продолжал:

– Рузвельт сказал, что нужно их полностью разгромить – камня на камне не оставить. Оглядываясь назад, я не понимаю, откуда у меня могли появиться такие мысли. Помню один фильм – киножурнал. Япошка выбегает из бункера на Окинаве. Наш солдат стреляет в него из огнемета. Тот бежит и горит на ходу, – у Хедли дрогнул голос. – Пылающий факел. Все в зале аплодировали и смеялись. Я тоже смеялся, – его лицо стало холодным, суровым. – Видать, тогда я просто спятил.

Эллен раздраженно пожала плечами:

– В военное время…

– Да, – сказал Хедли, – в военное время веришь чему угодно. Я верил всему, что мне рассказывали. А как же иначе? Я был еще ребенком. Откуда мне было знать, что нам пудрят мозги? Я доверял им… У меня никогда не закрадывались сомнения. Когда мне говорили, что япошки – недочеловеки, зверьки, я этому верил: ты только глянь на них – кривые короткие ноги, зубы торчат в разные стороны, близорукие глаза… полуслепые низкорослые дикари. Вероломные?

– Да, – подтвердил Дейв. – Вероломные.

– Что еще?

– Они ухмылялись, – сказал Дейв. – Ухмылялись, когда насиловали женщин и закалывали штыками младенцев.

– Точно, – кивнул Хедли. – Когда я услышал, что Токио бомбили и весь город охвачен пламенем, я был вне себя от радости. Возникло такое чувство, будто наша команда выиграла важный матч… ликующие толпы, ленты, флаги. Но затем я увидел тот киножурнал, того горящего человека. Худой паренек безмолвно бежал, пытаясь погасить огонь. Он выскочил из какой-то дыры – из подземелья, куда сам же и залез. Его выкурили оттуда, словно какую-то букашку. Как жука, в которого дети часами тычут палками. А все эти люди ликовали, – его голос ожесточился. – Вплоть до той минуты я тоже ликовал. Но потом – как отрубило.

– А теперь появились русские, – сказал Дейв. – Только они уже не ухмыляются. К тому же они не кривоногие карлики, а огромные увальни.

– Нет, – возразил Хедли. – Я больше на это не пойду. Одного раза хватит. Я – пас. Я больше не собираюсь ненавидеть безбожных восточных материалистов-атеистов. Пусть приходят и завоевывают Америку. Если начнется еще одна война, я буду сидеть здесь и ждать, пока упадет бомба. Мы же сами ее изобрели… и опробовали на всех этих японках, измученных стариках и больных солдатах. Опробовали на них, а они когда-нибудь опробуют ее на нас, – он слегка улыбнулся. – Наверное, я тоже безбожный атеист.

– Но подумай, сколько жизней мы спасли, – сказала Эллен, покосившись на него. – Сколько наших мальчиков могло бы погибнуть… Благодаря бомбе война закончилась.

Хедли оскалился.

– Со смертью кончается все – не только войны. Когда же мы остановимся? После того, как безбожные атеисты подохнут с голоду?

– Мы в этом не виноваты, – отстраненно сказала Эллен. – Взгляни, что происходит, когда мы пытаемся им помочь: она начинают нас ненавидеть. Они завидуют.

– Они завидуют, – подхватил Хедли, – поскольку знают, что наше богатство не принадлежит нам по праву. Они знают, что оно украдено, и знают, у кого: часть этого богатства должна принадлежать им. Мы деградируем из-за богатства и изобилия. Мы заслуживаем того, чтобы нас уничтожили. Неужели ты этого не чувствуешь? Разве ты этого не понимаешь? Это наш грех, наша вина. Мы заслуживаем грядущей кары.

– Не говори так, – сварливо сказала Эллен: муж разрушил легкую светскую атмосферу, которую она старалась создать. Но это еще не все – она узнала в его глазах тот жесткий, бесстрастный взгляд, что появлялся, когда затрагивались глубинные причины его разочарованности. Эллен занервничала, напрягшись от дурного предчувствия.