Питер Устинов - Старик и мистер Смит

— Можно спросить, кто таков ваш спутник?

— Ах, — вздохнул Старик. — Я так и знал, что рано или поздно вы об этом спросите. — Немного помолчав, продолжил: — Вы вот интересовались, зачем я спустился на Землю после столь продолжительного отсутствия. Не говорите об этом ему, но меня все эти века мучила совесть… Понимаете, я ведь его вытолкнул.

— Откуда?

— Должно быть, я слишком много на вас обрушиваю вот так, сразу… Я вытолкнул его из Рая.

— Так Рай существует?

— О да, но это не такое завидное место, каким его обычно представляют. Временами там бывает очень одиноко.

— Одиноко? Вы меня удивляете. Я думал, что человеческие несовершенства вам неведомы.

— Не забывайте, ведь я вроде бы создал человека по своему образу и подобию. Так что несовершенства мне ведомы. Я должен знать и что такое сомнение, и что такое отчаяние, и что такое радость. Раз я сотворил человека, стало быть, я знаком с его устройством.

— Означает ли это, что и у Бога воображение имеет свои границы?

— Не думал об этом. Вероятно, да.

— Почему?

— Потому что… потому что я могу создать только то, что доступно моему воображению. Очевидно, есть вещи, которых я вообразить не в состоянии.

— Где есть? Во Вселенной?

— Вселенная — это моя лаборатория. Я сошел бы с ума в бескрайних райских просторах, если б у меня не было Вселенной, где можно всласть наиграться. Благодаря ей я сохраняю молодость и свежесть — насколько это возможно. Но Вселенная познаваема и допускает интерпретации, ибо она сотворена из материи, известной человеку. Вселенная как раз и обнаруживает пределы моей фантазии. Бессмертные, как и смертные, нуждаются в некоем ограничителе. Для смертных таким ограничителем является сама смерть, именно она придает жизни смысл. А бессмертию нужен ограничитель для воображения, иначе вечность быстро выдохнется и обратится в хаос.

— Все это весьма познавательно, — прошептал доктор, — но в пылу философствования вы забыли сообщить мне, кто ваш спутник. Он Дьявол, да?

— По-моему, я достаточно прозрачно намекнул на это.

— Да-да, но не забывайте, что я верю не всему, Что мне говорят. Ваш товарищ, он что, раньше работал в цирке?

Старика вопрос поставил в некоторое затруднение.

— Понятия не имею. Возможно. Я не общался с ним с тех пор, как он… нас покинул, и вплоть до вчерашнего дня. В цирке, вы говорите? Почему в цирке?

— Ну, не знаю. Он, похоже, обладает способностью делать предметы И даже части собственного тела невидимыми. Да и фокусы с огнем ему тоже удаются. Знаете, в цирке и огонь глотают, и всякие прочие трюки показывают. Вот я и подумал…

— Трюки? Он тоже называет это трюками. Видите ли, по складу характера он в большей степени экстраверт, нежели я, и обожает производить впечатление, бравировать своий могуществом. Я же, пока нахожусь на Земле, предпочитаю жить как обычный человек. Насколько это будет возможно. — Взгляд Старика стал задумчивым. — Мне очень хотелось его увидеть после такой долгой разлуки. Я отправил ему довольно осторожное послание, и что вы думаете? Он сразу же согласился. Мы с ним встретились впервые с доисторических времен. Это произошло вчера — нет, уже позавчера — на тротуаре возле Смитсоновского института в Вашингтоне. Ровно в двадцать три ноль-ноль. Такая у нас была договоренность. Сразу же отправились в гостиницу, куда нас не хотели пускать без багажа. Первую ночь мы провели в Смитсоновском институте и Национальной галерее.

— Но их на ночь закрывают.

— Для нас стены — не преграда. Я увидел там много интересного, порадовался достижениям человечества. Правда, мистеру Смиту было смертельно скучно.

— А на следующую ночь, насколько я понимаю, вам удалось-таки попасть в отель. Тогда-то вы и изготовили деньги. Правильно?

— Абсолютно.

Доктор Кляйнгельд бросил на Старика взгляд, в коем странным образом смешивались вызов и лукавство.

— ФБР доставило вас сюда для проведения экспертизы вашего психического здоровья, или, если угодно, вменяемости. Сейчас мы перейдем ко второй части проверки, но сначала сделайте, пожалуйста, некоторое количество денег.

— Мне объяснили, что это противоречит закону.

— Я не собираюсь вашими деньгами пользоваться. Просто я должен убедиться, что вы действительно умеете делать деньги. Это, разумеется, останется между нами.

— Сколько вам нужно?

Глаза доктора вспыхнули огнем.

— Если бы вы были обычным клиентом, я бы брал с вас по две тысячи за сеанс. Судя по нашему разговору, нам понадобится что-нибудь между десятью и двадцатью сеансами, а там станет ясно, как действовать дальше. В подобных случаях ничего нельзя сказать заранее. Ладно, пусть для начала будет тридцать тысяч. И это очень по-божески.

Старик сконцентрировался, и из его кармана стаей выпущенных на волю голубей полетели банкноты. Они кружились по всей комнате. Психиатр поймал одну из купюр и увидел, что она не зеленая.

— Это не доллары! — с нехарактерной для себя горячностью воскликнул доктор. — Это австрийские шиллинги! Откуда вы узнали, что я родился в Австрии?

— Я этого не знал.

— Бумажки ничего не стоят! Их выпускали еще до войны!

— Ну вот, видите, — удовлетворенно заметил Старик. — Все-таки я не вполне обычный клиент. Жаль, что вы сразу этого не поняли, ведь в остальном вы проявили недюжинную проницательность.

Трудно сказать, какими мотивами руководствовался доктор Кляйнгельд — низменной мстительностью или природной пытливостью ученого, — но он велел привести из одиночки Лютера Бэйсинга. Это был молодой человек весьма крепкого телосложения, с коротко остриженными волосами и обманчиво сонным, как у борца сумо, выражением лица. Лютер был известен в лечебнице как Бог-три и считался из всей троицы самым опасным.

— Так-так. Познакомьтесь. Бог-три, перед вами Бог-четыре.

Лютер Бэйсинг посмотрел на Старика и чуть вздрогнул. Казалось, сейчас он разрыдается. Доктор подал знак санитарам, и те на всякий случай прикрыли собой почтенного психиатра.

Тем временем Старик и Лютер Бэйсинг неотрывно смотрели друг на друга. Пока трудно было определить, кто побеждает в этой игре в гляделки.

— Поразительно, — прошептал врач санитарам. — В обычной ситуации Бог-три давно бы уже накинулся на новичка и разорвал его на части. Я потому и попросил вас присутствовать при беседе…

Он не успел договорить. Лютер Бэйсинг обмяк всей своей массивной тушей и опустился перед Стариком на колени.

Тот медленно приблизился к молодому человеку, протянул руку, но Лютер Бэйсинг не взял ее. Он сосредоточенно смотрел в пол. Было видно, что в мозгу у него идет напряженная работа, завязываются и развязываются какие-то узелки.

— Ну же, давайте я вам помогу. Вы слишком много весите, чтобы стоять на коленях.

Лютер Бэйсинг послушно протянул ручищу, похожую на гроздь бананов.

— И вторую. Мне нужны обе ваши руки.

Лютер протянул вторую. Старик взял сумасшедшего за пальцы, чуть потянул на себя и легко оторвал от пола.

Лютер Бэйсинг взвизгнул пронзительным фальцетом и засучил короткими, толстыми ножищами. Его стихией была земная твердь, и расставаться с ней Лютер не желал.

Старик проявил такт — поставил молодого человека на пол, раскрыл ему объятья и принялся его успокаивать, а всхлипывающий великан припал лбом к плечу утешителя и прерывисто задышал, как ребенок после приступа истерики.

Доктор Кляйнгельд:

— При виде Бога-один и Бога-два он впадает в неистовство, а с вами — сама кротость. Почему?

— В глубине души молодой человек знает, что, несмотря на все свои притязания, Богом не является. Видя других ваших пациентов, он понимает, что они тоже самозванцы, и абсурдность ситуации пробуждает в нем агрессию. В моем же случае бедняга почувствовал, что я лишен каких бы то ни было амбиций и даже желания что-либо доказывать. Ведь я не претендую на роль Бога. У меня нет нужды претендовать. — Старик покосился на приникшего к нему слонопотама. — Он уснул.

— Он несколько недель глаз не смыкал, — сообщил один из санитаров.

— Можете унести его, не разбудив? — спросил доктор.

— Попробуем.

Но стоило санитарам дотронуться до Лютера Бэйсинга, как тот моментально пробудился, взревел и раскидал дюжих молодцов в стороны. Старик вновь коснулся умалишенного и спросил в упор:

— Как вы меня узнали?

Лютер сощурил глазки, изо всех сил пытаясь вспомнить.

— Небесный хор… Я там пел… Пока голос не сломался… Миллион лет назад… Нет, больше…

— Увы, херувимом вы быть никак не могли. У них голос не ломается. К сожалению. Они пищат все так же пронзительно, как в стародавние времена, только фальшивить стали чаще. Должно быть, рутина заела.

— Я не знаю как, но я сразу вас узнал… Только вошел — и сразу узнал.