Владимир Романовский - Богатая белая стерва

Бетти дошла до угла, закурила, прислонилась к стене, и в двадцатый раз за столько же дней вынула из сумки мятый лист бумаги со стихами, написанными поспешными каракулями:

Through the filthy gauze and dingy glass,The moon professed to shine.The recklessly defiant lassWas drunk on beer and wine.

Она подумала — это первое четверостишие незаконченных стихов специально так написано, чтобы было смешно, или чего. Кто такой Ави она, естественно, не имела ни малейшего понятия. Она могла бы попросить у него номер телефона Джульена. Он бы скорее всего номер этот ей дал.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ОТЪЕЗД

— Ей лучше. Побочных явлений нет, — сказал мужчина.

— Да, — сказала женщина. — Я ее навестила сегодня утром.

— Ты что-то собираешься делать по поводу дня рождения сына?

— Э… Да. Нужно устроить вечеринку, наверное.

— Ему восемнадцать будет.

— Да.

— Десять лет.

— Что?

— Десять лет прошло.

— Да.

— Самое время.

Женщина закрыла лицо руками.

— Это ужасно.

— Да, — сказал мужчина. — Но это правда. Все, что я тебе сказал. К несчастью. Это…

— Да, — сказала женщина. — Я знаю. Это то, что случается, когда близко…

Он подождал пока она уберет руки от лица и посмотрел ей в глаза.

— … когда близко общаешься с представителями другого класса, — сказал он, имея в виду, что несчастья начались не когда она встретила Юджина, но гораздо раньше — когда ее мать позволила богатому вульгарному Уолшу думать, что он имеет право сделать ей предложение.

Женщина тихо плакала.

— Ну ладно, — сказал мужчина. — Не плачь. Пожалуйста. Если бы ты знала, через что я прошел. Через что ты меня заставила пройти. Что мне пришлось вытерпеть. Я так устал, любовь моя. Но наконец все это кончилось. Кончилось, не так ли?

— Да.

— И мы наконец-то можем… наконец-то… это совершить.

— Мне так страшно, — сказала женщина. — Так все грустно. Ты уверен?

Сев на корточки возле ее кресла, он взял ее руки в свои.

— Ты же видишь, как я люблю тебя, — сказал он. — Неужели не видишь? Я ждал десять лет. Какие еще тебе нужны доказательства? Я очень устал. Я опустошен. Выдохся. Пожалуйста. Не мучай меня больше. Мы за все заплатили. Мы дорого заплатили, и мы искупили все, и мы заслужили наконец счастье.

— Да, — сказала женщина слабым голосом. — Наверное это так. Но мы не сможем быть счастливыми здесь. И никогда не будем.

— Именно по этой причине я и купил виллу на юге Франции.

— О! — сказала женщина. — О! Да, так лучше. Так намного лучше. А что дети?

— Они больше не дети. Но, конечно же, они могут жить с нами, если захотят. На вилле очень много места.

— А что же… твои… дела?

— Делами можно управлять из Франции, — сказал мужчина. — Ничего страшного.

— Но ты все время будешь в разъездах.

— Вовсе нет. Мне даже из дому не нужно выходить. Кто хочет меня видеть — пусть сам приезжает.

— Но ты всегда говорил…

— Да, — сказал мужчина. — Когда нужно сделать что-то конструктивное, мне нужно быть на месте самому. Ну и что? Ну так дела не будут идти так эффективно, как раньше. Не разорюсь же я, в конце концов. Я должен банкам что-то около двух миллиардов. Если я утону, они тоже утонут. Они такого не допустят.

— Ты такой же отчаянный, каким был всегда.

— Выйдешь за меня?

— Да. Но ты должен мне кое-что пообещать.

— Да. Все, что угодно.

— Никогда не бросай музыку.

— Даю слово.

— Когда мы уезжаем?

— Завтра.

Аэропорт забит был полными надежд путешественниками. Рейсы в Европу, Южную Америку и некоторые другие важные международные пункты объявлялись каждые пять минут. Местные рейсы были не менее часты.

Отсек первого класса, принадлежащий аэролинии с хорошей репутацией, которая недавно купила другую аэролинию с хорошей репутацией, опоздала на неделю и не успела купить еще одну аэролинию, и балансировала теперь на грани банкротства, работал интенсивнее, чем обычно. Произошла задержка марсельского рейса, а также еще два рейса задержались — чартерный, в Калифорнию, зарезервированный для Живой Легенды и его свиты парикмахеров, бухгалтеров, биографов, и эпизодических актеров; и малый, но пылкий, вашингтонский рейс, пассажиры которого не желали, чтобы о них распространяли слухи, будто они пользуются услугами железной дороги.

По радио играли песню из нового альбома Линды Кей. Линда недавно начала новую фазу своей карьеры и пыталась теперь понравиться основной, широкой аудитории — иными словами, по совету своего импресарио, подлизывалась ко взрослой части населения. Оригинальную партитуру песни, написанную Юджином Вилье, чудовищно переанжировали в соответствии со вкусом властей индустрии развлечений, чьи музыкальные понятия формировались в то время, когда композитора еще не было на свете. Слова, написанные Дж. Т. Керрингтоном, оставили нетронутыми по непонятным причинам. Впрочем, одна причина была понятна — слова большой роли не играют. Ни композитор, ни автор слов не получили за свои усилия ровно ничего. На обложке альбома было написано, кратко и по-деловому, что импресарио Линды Кей является автором и музыки, и слов.

The wine and flowers,The gentle kiss;Five weekly hoursOf morbid bliss.

You leave behindWet sheets and tiles,A shattered mindAnd twenty miles.

There was no fight.You cast my lotFor me one night.I lost, since what

Had been a flingWas love when INoticed the ringAnd failed to die.

Барабанная дробь и тарелки заглушили первые две ноты припева и слово «piling» :

PilingStockings and shirts,Swooning, smilingNow till it hurts,BitingLips till they're whitePrecious, hold me tight.

We're dustLiving in style.Sweetheart, I'll justFret for a while.Please, love,You will excuseThe other woman's blues.

У стойки бара Санди тихо беседовала с Мелиссой. Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, сделав несколько сердитых звонков и осведомившись, почему это, по мнению коммерческой авиации, старый голливудский распутник важнее строителя, присоединился к ним и попросил у бармена коньяку. Ему очень хотелось как можно скорее улететь отсюда. Ему было тревожно.

Источник его тревоги внезапно появился у него за спиной и тронул его за плечо.

— Эй, — сказал Роберт Кинг. — Привет, Джозеф. Нам нужно поговорить. Пять минут. Простите, дамы.

Дамы посмотрели на него с опаской. Он улыбнулся.

— Непременно сейчас? — спросил Уайтфилд.

— Да. Далеко идти не нужно, просто пересядем в другой конец стойки. Не забудьте ваш коньяк.

Уайтфилд поднялся. Они прошли к другому концу и обнаружили там два незанятых стула.

— Что вам нужно, Инспектор? — спросил Уайтфилд.

Помолчав, Роберт Кинг сказал:

— Мне бы хотелось объясниться, чтобы не осталось между нами никаких неясностей, перед тем, как я оставлю вас в покое, Джозеф. Я хочу, чтобы вы знали, что… э… вы меня не обманули.

— Как это возвышенно звучит, — заметил Уайтфилд, снова, против своего желания, входя в роль. Он не получал больше удовольствия от этой игры. — Какую гадость вы откопали на этот раз, Инспектор? Я — тайный педофил? Шпион мусульманской страны? Рок-звезда?

— Я не работаю больше в Бюро, — сказал Кинг, комически поднимая брови. — Вы знаете, Джозеф, просто удивительно, как неудобно быть частным лицом. Например, мне нужно было сюда пробраться. В этот вот бар. Это оказалось трудным делом. В добрые старые дни я махнул бы бляхой, и все. Ну, к делу это не относится. Я закончил дело Уайтфилда, то бишь ваше, Джозеф, и, признаюсь, чувствую сейчас неимоверное облегчение. Более того. Чувствую себя свободным, мужик. Первый раз за десять лет я чувствую себя совершенно, неприлично, фантастически свободным.

— Что ж, поздравляю, — Джозеф поднялся. — Желаю вам приятной жизни, гражданин Кинг, частное лицо.

— Сядьте, — сказал Кинг, и улыбка его исчезла. — Я сдал бляху, но не навыки и не капризы. Я ведь капризен. Могу сломать вам шею и уйти незамеченным. Сейчас же садитесь, Уайтфилд.

Уайтфилд нерешительно подчинился.

— Видите ли, э… Джозеф… э… Я ошибался в вас. Честно. Вы лучше, чем я думал. Я думал, что имею дело с убийцей, убийцей настолько аррогантным, что он даже не считает нужным прикрыть собственную [непеч.]. Может, я ненавидел вас слишком сильно. Не знаю. В моей работе мотивация очень важна. Но представьте себе, каким дураком я себя почувствовал, когда обнаружил, что вы вообще ни к чему не причастны. На какой-то момент я думал, что схожу с ума. Вы ведь мне не сказали, что способны на благородство. Самопожертвование? Уайтфилд? Не может быть. В голове не укладывается! И вот, неожиданно, у меня появились сомнения. Когда я наконец понял, кто настоящий убийца…