Татьяна Мудрая - Геи и гейши

— Что до меня лично, — продолжал Эмайн, — я убедился в неладном еще тогда, когда наш окаянный любимец привел нас к полутрупу тощего, черноволосого, но вполне человечного человека, что упал со скалы в чашу водопада: в кармане его сюртука были лупа и трубка, а на немеющих губах — слово «Мориэрти».

— И вы его выходили?

— Разумеется: и вопреки желанию своего создателя он живет до сих пор, хотя игра в сыщики теперь, как, впрочем, и с самого начала, была для него лишь прикрытием куда более значительных поисков в мире духа — или духов.

— Так значит…

— Да. Берн искал и в реальных, и, совершенно наравне с ними, — в вымышленных мирах: точнее сказать — он рылся в текстах. В тех фантазиях, которые обуревали лучшую часть человечества, когда дух осенял их и приливал в жилы их созданий каплю крови высокого идеала. И это при том, что он еле умел читать по-печатному, а рукописи и вовсе не разбирал!

— Вы хотите сказать, что эти миры оживших текстов и полнокровных литературных героев существуют на равных правах с нашим?

Эмайн хмыкнул:

— Да самое лучшее и наиболее весомое в жизни — это вымысел, если он соответствует божественному замыслу о мире. Человеческий мир не просто скуден — он эфемерен, и лишь сие обстоятельство утешает при виде его многочисленных несовершенств.

— И что — ваш берн умел проходить в созданные миры, а, может быть, просто вынимать из типографской бумаги или там с красочного полотна плоские фигуры и придавать им объем?

— Осталось загадкой, — снова фыркнул Эмайн. — Скорее и то, и другое сразу. Всю «Историю севарамбов» вряд ли кто-нибудь сумеет нынче оживить, однако и оттуда, и из прочих социальных утопий извлекал он их героев, которые мало не потонули в скрытой вредоносности вымысла. Но что знаменательно: когда приводил он совсем уж удивительных и не на наш здешний образец мыслящих существ, кому место разве что в мифах, — феникса, симургов, драконов, — возиться с их оживлением было на редкость легко…

— До меня дошло, — сказал Лев. — Смысл бернова жития именно в том, что за это чудотворение его признали святым покровителем обители… разумеется, после долгого идеологического сопротивления.

— Поняли вы одну лишь половинку. Чудесам мы тут не доверяем, ведь они могут явиться откуда угодно: есть такие миры, где то, что слывет у нас чудом, — всего лишь разменная монета, которую могут в равной мере чеканить и король, и шут. Но и репрессиями мы заниматься не станем. Нет, вовсе не в том дело: все его найденыши пили наше вино, ели наш тминный хлеб и запивали его водой из ключа, сидя за большим столом трапезной, и от того проявлялся дух, скрытно от них самих прозябавший в сквозной, трепетной плоти подобно робкому огоньку, да и сама плоть крепла. А некоторые сами вкладывали от своего духа в наше вино и хлеб, как сделал тот старец на быке. Потом они уходили туда, откуда взялись, раздираемые противоречивыми чувствами: остаться — или совершить назначенный им Путь, что они прояснили или приняли на себя здесь. Только они и самим своим уходом возвращались, и приходили только ради того, чтобы удалиться снова.

— И вот почему, — заключил аббат, — в тот день, когда судьба им вернуться, — а возвращаются они точно в один из дней сбора винограда и каждый раз иные по своему облику, только запах, издали чуемый нашими псами, одинаков с прежним, — накрываем мы на стол в главном погребе, куда нет хода в обычное время и где хранится вино особой, самой древней и потаенной выдержки. Тогда приходят и располагаются вокруг стола двенадцать странников, почему-то ни больше и ни меньше, и сам Берн, что заслужил прописную букву в начале своего имени, садится за стол тринадцатым. Вот этот стол, и здесь, в этом бочонке, то самое вино. Смотрите!

— Эк тебя, дружок, угораздило, — сказала Аруана. Была она теперь куда моложе не только Марикиты, но и Марфы, а на язык много острее и бесцеремонней обеих. — Разуй-ка глаза! Или, как говорят, разверзни вещие зеницы, как у испуганной орлицы. Даже если Беллу счесть заместительницей ее славного и орденоносного шерстистого предка, здесь же вместе с тобой и достославной парой пока не двенадцать, а всего одиннадцать едоков и питунов, потому что я стою над игрой и Белла также. И хотя мы все пока родились лишь от хлеба, что благословил наш Мариана, а не от вина, которое ты припер на своем святом горбу, ты, соединение мэтра Рабле, Пантагрюэля и брата Жана, уходи прочь, потому что нам позарез нужен последний игрок. И Беллу бери себе в помощь — ибо куда тебе против ее нюха!

— А нам можно остаться? — спросил Лев.

— Вас я приветствую с большей радостью, чем ту пару, которая родила лишь начало своей любви, и ту, которая воплотила всю ее, потому что вы в вашей любви родили человека, пусть то пока лишь один из вас самих. Займите места рядом с нашим александрийским монахом и ждите — теперь уж недолго осталось.

Бог создает человека в форме своего зеркального отображения — до этой мысли додумался еще великий Кузанец. Но в какое зеркало смотрится Сам Бог? В какое же, если не в зеркало Своего творения, того, что называется могучей и своевольной фюзис, природой! И оттого, что и природа смотрится в Бога, в нем возникает идея Совершенного Отражения, которое может существовать своей особой жизнью в Межзеркалье — и говорить с Ним, и быть Его любовью.

А что в природе являет собой ее истинный символ лучше виноградника? Он несет на себе знаки войны и мира, свадебного торжества и свадебного кровопролития. Стройные ряды чубуков, курчавый всадники в их кудрявом порядке, как писал Мандельштам; легкая вязь их письмен, игра в сражение и сражение ради игры, жизнь на грани сладостного риска, постижение на грани экстаза.

Виноградник — замкнутый вертоград сестры моей, возлюбленной моей. Женщина — та, кто посылает мужчину стеречь ее виноград, стеречь, но и расхищать, беречь лучший его цвет от лис и лисенят, — но и срывать грозди, давить ягоду, упиваться соком и суслом, пьянеть от солнца, вина и хлеба, замешанного на густом винном осадке. Лишь с соизволения жены совершает муж свое воровство и святотатство.

Виноградник — буйство и пение последнего дня сбора, исступление менад и корибантов, ноги, по самый пах забрызганные благородной кровью плодов, распущенные волосы, дикие глаза, смех и ярость. Празднуется смерть ягоды, предрекающая рождение вина так же точно, как гибель зерна предваряет появление хлеба.

Виноградник — царственные галереи иудейской Обещанной Земли, библейская тучность грозд и сень листвы, могучая стать лозы и тишина под ее сводами.

Виноградник — зелень листвы, темная алость сока.

Зеленое и алое — цвета Марии-Девы: самое жаркое сердце, что было и есть на земле, пронзенное стрелой холодного небесного огня.

Зеленое и алое — лист лозы, подобный листу бумаги, и то вино из виноградин сердца, которым пишет на листе поэт.

Зеленое и алое — соединенные в игре цвета александрита и лучшего из опалов, гелиотроп и Святой Грааль, кровь и жертва Христовы.

Зеленое и алое — мои глаза с темными и будто расплывчатыми звездами зрачков: то они одеты плоским медным блеском донного фосфора, то играет в них, наливается живой рубин, как у волка перед пламенем костра. Выглядит это зловеще — люди зрят в этом древние символы земной мощи, змеиного соблазна, драконьей сути, забывая об амбивалентности многих знаков.

Читай же строки и знаки винограда, знаки войны и мира, любви и жертвы, гибели и преображения!

В знаке Скорпиона

Имя — БАЛМОРАЛ

Время — между октябрем и ноябрем

Сакральный знак — Крылатый Змей

Афродизиак — белладонна

Цветок — белая кувшинка

Наркотик — абсент

Изречение:

«Смешалось все — комнаты и зеркальные отражения комнат, лица и маски, и никто уже не различает, где тварь, а где творец. Но это не имеет значения: беспорядок этот прост и приемлем, как сон во сне».

Рыцарь Виноградного Пика и Черемухового Острова, беспечный двоемонастырствующий аббат при последних словах Аруаны собрался и тронулся в путь: объемистая склянка с рубиновым эликсиром жизни за пазухой, на лысой голове — широкополая шляпа, посох в руке и у ноги — белая собака, воспоминание о прекрасной хозяйке, что его не приняла, и более добросердечная ее ипостась.

А путь его лежал прямехонько в город Лютецию, святое обиталище всех импрессионистов и пуантилистов, Мекку для служителей всевозможных искусств, город, где святая Женевьева простирает свой плащ над башнями, церквями и теми болотами, что остались лишь в былой топонимике, но как магнитом влекут к себе жителей другой столицы, носящей на себе и в своем имени тот же влажный, засасывающий знак. И Зенобия, и Оливер, и Далан, и Влад, и Марфа, и Рахав, и Лев, и вообще все из нашей неполной дюжины жили в этом городе — а если не жили, то припадали к его камням хотя бы мысленно, в горестной разлуке и неутолимой печали.