Жозе Душ Сантуш - Формула Бога

— Вот как? И что же они говорят?

Гоувейа подмигнул.

— Вы разве не слышали, что содержание бесед с пациентами является врачебной тайной?

Распахнув дверь, он жестом пригласил посетителей пройти в кабинет. В небольшом помещении в глаза сразу бросалась модель тела в натуральную величину с разрезом, демонстрирующим внутренние органы человека. Предложив доне Грасе и Томашу занять стулья у письменного стола, доктор сел и пару минут просматривал историю болезни, видимо, пытаясь оттянуть начало разговора. Наконец он отложил бумаги и поднял голову.

— Весьма сожалею, но вынужден констатировать отсутствие положительной динамики в Состоянии вашего супруга, — обращаясь к доне Грасе, сообщил Гоувейа. — Единственное, что могу добавить: похоже, оно стабилизировалось.

— Это хорошо? — с тревогой спросила дона Граса.

— Ну… по крайней мере неплохо.

— Как дышит Манэл, доктор?

— С трудом. Мы даем ему кислород и препараты, расширяющие дыхательные пути, пытаясь облегчить проблему, но трудности остаются.

— Пресвятая Богородица! — воскликнула дона Граса. — Он очень страдает, да?

— Нет, это не так.

— Скажите мне правду, умоляю!

— Он не страдает, уверяю вас. Вчера он поступил с болями, мы ввели сильнодействующее средство, и ему стало легче.

Дона Граса прикусила нижнюю губу.

— Вы действительно думаете, что ему не выкарабкаться?

— У вашего супруга очень серьезное заболевание. На вашем месте, как мы уже говорили вчера, я бы готовился к худшему. — Сомкнув на мгновение веки, он кивнул, словно отвечая своим мыслям. — Хотя нельзя исключать и возможность улучшения. Известно немало примеров, когда в последний момент что-то менялось в неожиданную сторону. Кто знает, может, так произойдет и сейчас? Тем не менее, — врач сделал скорбное лицо, — порой приходится принимать вещи такими, каковы они на самом деле, как ни тяжело это признавать.

Томаш, до сих пор сидевший молча, спросил:

— Доктор, как звучит диагноз?

— Чешуйчато-клеточная карцинома четвертой степени. Рак распространился по всему телу, дал метастазы в мозг, кости, печень. В состоянии, подобном тому, в котором находится ваш отец, лечение не дает результатов. Обычно данная разновидность рака подлежит хирургическому вмешательству, но не в четвертой стадии. В неоперабельных случаях принято обращаться к радиотерапии, и именно ее мы в последнее время проводили. Как я уже отметил, исцеление не представляется мне вероятным. Хотя, конечно, — он сделал неопределенный жест, указывая рукой вверх, — случаются чудеса…

— Для чего тогда радиотерапия?

— Она замедляет развитие болезни, а также позволяет уменьшить боли. — Гоувейа встал из-за стола и указал две точки на макете человеческого тела в разрезе. — А еще приносит облегчение при компрессии спинного мозга. — Он снова сел. — Разумеется, у радиотерапии есть и отрицательные моменты, не без того. В частности, она может провоцировать воспалительный процесс в легких, сопровождаемый кашлем, повышением температуры и затрудненным дыханием.

— На какой срок в аналогичных ситуациях удается продлить жизнь больному?

— Как вам сказать… в каждом случае по-разному. У кого-то организм выносливее, а у кого-то сопротивляемость ниже… Рак легкого является наиболее частой неоплазией, каждый третий онкологический больной умирает от этого заболевания… Мало кто знает, но почти девяносто процентов случаев заболевания раком легкого связаны с курением…

Дона Граса воспользовалась возникшей паузой.

— Доктор Гоувейа, можно его увидеть?

Врач поднялся, завершая разговор.

— Разумеется, дона Граса. Подождите, пожалуйста, в приемной. Сестра вас пригласит, когда он проснется.

Медсестра вошла в приемную стремительным шагом. Приколотая к белому халату карточка извещала, что ее зовут Берта.

— Добрый день. Пациент Норонья уже проснулся. Будьте любезны, следуйте за мной.

В длинном больничном коридоре Томаш опередил мать и, приноравливаясь к походке медсестры, старался идти с ней в ногу.

— Как он?

— В полном сознании.

— Да, но я хотел спросить, как он себя чувствует…

Медсестра, не поворачивая головы, искоса посмотрела на Томаша.

— …Не очень хорошо. Но болей у него нет.

— Ну хоть так…

Берта, не снижая взятого темпа и не меняя выражения лица, снова искоса глянула на историка.

— Он очень слаб и быстро устает, — предупредила она строго. — А переутомление в его состоянии противопоказано.

— Да.

— Мне кажется, он смирился с неизбежностью смерти. Как правило, так бывает только с пожилыми пациентами. Молодым принять такое ужасно трудно. Но некоторые пациенты солидного возраста, эмоционально зрелые, уверенные, что у них была цель и жизнь прожита не бессмысленно, принимают неотвратимость конца значительно легче.

— Вы хотите сказать, что мой отец уже принял неизбежность смерти?

— Да, хотя, конечно, продолжает держаться за жизнь. У вашего отца еще остается надежда. Но убежденность, что он выполнил свое жизненное предназначение, помогает ему смотреть правде в глаза. Кроме того, он понимает, что всему есть свой конец, и сознает, что его время истекает.

— В жизни нет ничего вечного, не так ли? Все временно, преходяще, смертно.

— Легко так говорить, когда ты полон здоровья, чем когда болен и это коснулось лично тебя. Когда мы здоровы, о своем отношении к смерти мы можем говорить что угодно, в том числе даже дикие и безрассудные вещи. Но понять, каково это на самом деле, можно только оказавшись в его положении.

— Представляю себе.

— Нет, не представляете, — Берта грустно улыбнулась. — Но наступит момент, когда смерть из абстрактного понятия превратится в поджидающую за углом реальность, поймете.

В огромной палате стояла тишина, нарушаемая лишь шепотом переговаривавшихся больных. Стараясь не нарушать их покоя, посетители в молчании проследовали за медсестрой между койками и вошли в отделение одноместных больничных номеров. Берта остановилась у одной из дверей и, осторожно открыв ее, жестом пригласила войти. Томаш пропустил мать вперед и с замиранием сердца переступил порог.

Увидев отца, он едва сдержал слезы.

Мануэл Норонья изменился до неузнаваемости. На кровати лежал усохший до костей старик с морщинистым, смертельно бледным лицом, пергаментной кожей, растрепанными по подушке седыми волосами и погасшими глазами, в которых, однако, при появлении жены и сына вспыхнула искра жизни.

Дона Граса поцеловала мужа и улыбнулась. Улыбка матери светилась такой уверенностью, что Томаш не мог не восхититься силой ее духа. Еще минуту назад она выглядела убитой горем, а теперь, у смертного одра мужа, излучала спокойствие и твердую веру в победу. Задав Мануэлу несколько вопросов, на которые тот ответил едва слышным голосом, мать жестом фокусника извлекла из-под шали тайком пронесенную плетеную корзинку. В ней оказался кружок рабасала[29], уже от одного вида которого текли слюнки, и лепешка из пшеничной муки с миндалем — отец все это очень любил, как тут же вспомнилось Томашу. Дона Граса отломила по небольшому кусочку сыра и хлеба и, нашептывая нежные слова, положила их в рот мужу.

Закончив кормить, она салфеткой вытерла ему рот, пригладила рукой волосы, подтянула повыше одеяло и поправила воротничок пижамы. Все это дона Граса делала мягко, заботливо, и от нее веяло теплом и уютом. Глядя на больного беззащитного отца и ухаживающую за ним мать, Томаш был поражен этим удивительным единением родителей.

Они прожили в семейном союзе пятьдесят лет, делили радости и печали, никогда не разлучались, и сыну было горестно сознавать, что сейчас они радуются, быть может, последним мгновениям, и путь их скоро разойдется, как у горизонта расходятся земля и небо. Их объединяла зрелая любовь, и в основе этого чувства лежала уже не кипучая безрассудная страсть, а нежная привязанность, глубокое взаимопонимание и трогательная забота друг о друге.

Немного успокоившись, Томаш тоже приблизился к кровати и взял в свою руку холодную и немощную ладонь отца.

— Ну как ты, а? — спросил он, силясь изобразить улыбку.

Старик слабо улыбнулся в ответ и медленным взглядом обвел свою кровать.

— А ты не видишь? Я уже ничего не могу делать сам. Меня кормят с ложечки. Переодевают. Подмывают, как младенца.

— Это только сейчас. Когда тебе станет лучше, ты опять будешь все делать сам, вот увидишь.

— Лучше уже не станет… — Отец сделал жест, выражавший усталость и бессилие.

— Не говори ерунды. Конечно, станет!

— Я сплю теперь все время… Силы иссякли. Я как будто вернулся в детство. Только детство наоборот. — Губы математика дрогнули в едва заметной усмешке. — …Какой будет смерть?