Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Куча чурбаков растёт. Отбрасываю, чтобы не завалили. И продолжаем кромсать бревно за бревном. Похоже, в этой бешеной гонке Коля забыл о дурацком побеге. Утираем рукавицами лбы.

— Ребята! Кончайте! — кричит нам начальник.

Мы останавливаемся. Не спеша пилу, жалобно вякнувшую о чём-то, положили на козлы, подались. За сарай.

Ещё и в дом не вошли, а острый запах жареной картошки в нос шибанул, голодную слюну потянул.

К нам хозяйка навстречу — молодая, красивая, ясноглазая.

— Проходите, раздевайтесь. Вот-сюда вешайте.

Чего там вешать? У порога, на пол, телогрейки положили. Чтобы вши не расползлись. Я ботинки о коврик вытер, а Коля так попёрся.

Поздоровался. Совсем отвык это слово произносить.

— Меня Леной зовут. А это наша дочка, Наташенька.

— Юрий.

— Мыкола, — почему-то так назвал себя Борщук.

Я себя очень неловко чувствую. Наверное, потому что лейтенант знает о нас, кто мы есть. Да ещё и девчушка смотрит на нас, широко раскрыв глаза. Незнакомые грязные дяденьки. Которых папа охраняет. Стережёт. Зеки. Стыдно. Именно из-за неё стыдно. Боже мой, какая чудесная девочка! Глазищи у неё — как два весенних небушка. И смотрит внимательно, пристально, словно старается нас понять. Что мы за бяки такие. Бармалеи не африканские. Изучает.

В такую же белокурую и голубоглазую девчушку я был влюблён в детском саду. Тогда мне было столько же, сколько ей сейчас. Или годом меньше. Этой невероятной красоты и очарования девочке лет семь. А ведь ту тоже Наташей звали. Татой.

И вспомнилась мне застеклённая детсадовская веранда, огромный шмель, залетевший с улицы. Он с сердитым гудением ударяется в закрытую створку окна под писк испуганных девчонок. И я, герой, поймавший этого страшного мохнатого насекомого. Так же, расширенными глазами, смотрела на меня онемевшая от ужаса та Наташа. Герой! Спасший принцессу.

Зато сейчас я… Лучше не говорить. Даже самому себе. И не надо вспоминать подобные эпизоды, душу бередить.

Коля рванул к столу, на котором парит огромная сковорода. Квашеная капуста с морковными кружочками в тарелке желтеет. На блюдцах — ломтики свиного сала. Коля ждёт, когда я сяду на стул, чтобы на эту царскую еду накинуться.

А я:

— Где у вас можно руки помыть?

Напарник посмотрел на меня зверем.

— Вон умывальник, в углу.

Алюминиевый умывальник — на стене, под ним таз на табурете. Мыло белое, личное. У нас дома тоже такое было — «детское».

— А другое мыло есть? — спрашиваю. — Хозяйственное. А то у нас руки грязные.

— Мойте этим.

Голос у хозяйки певучий, ласковый. Ну повезло начальнику с женой!

Коля неохотно из-за стола встал, подошёл к умывальнику, по-быстрому руки ополоснул, о штаны вытер. И снова — за стол. Опасается, что ли, чтобы я без него что-нибудь со стола не смёл и не проглотил?

Не дожидаясь ещё одного приглашения, мы приступили — только хруст стоит. Да Колино громкое чавканье. И чего спешит?

Наверное, и минуты не прошло — насытились.

— Сколько тебе лет, Наташа? — спросил я.

— Семь.

Голосок тонюсенький. Давным-давно такого голоса не слышал.

— Заболела она у нас. Поэтому в школу не пошла. Простыла, — рассказывает хозяйка. — Дом старый, щелястый. За ночь выдует — утром, как на дворе.

Начальник, который так и не назвал своего имени, с девочкой занялся. А мы просто отдыхаем. Бездельничаем. Я с девочки глаз не свожу — до чего прелестное создание. И глазки у неё умные, серьёзные. Как у взрослого человека. И я бы от такой дочери не отказался. Хотя раньше не задумывался о подобном.

— Дом такой ветхий, — продолжает свой рассказ хозяйка, — весь день топи — не нагреешь. Мы — квартиранты. А хозяевам это не нужно.

— Лена, — одёрнул жену лейтенант.

«До чего же она хороша», — восхищаюсь я и Леной. И Наташа лепечет что-то. Букварь, что ли, читает? Под воркующий баритон папы. Эх, хорошо-то как здесь! Уютно. Радиоприёмник на тумбочке, застланной вышитой салфеткой, помигивает кошачьим изумрудным глазом. И сочится из коричневого полированного красавца негромкая сладкая, как ягодный сок, мелодия.

Боже мой, насколько я от всего этого отвык! Непривычно. И со мной что-то неладное происходит. Горло сжал спазм. И я приказываю себе: крепись! Не опозорься. В лагере за такую слабость — засмеют. Издёвками до сумасшествия доведут. И я удержался. Протёр глаза платком — и всё. Успокоился. Подсчитал, что всего восемь месяцев прошло.

Мы съели полную сковороду жареной, с луком, картошки, умяли тарелку серого хлеба, выпили по кружке густого домашнего молока. Сало, разумеется, тоже не забыли. И размякли, разленились. Эх, остаться б здесь, побеседовать с этой маленькой чудесной девочкой, поиграть с ней. Да и хозяйка до чего же приветливая, щедрая. Но… Благодарим за угощение. Коля уже давно возится, что-то ему здесь не климат. Я извиняюсь. За причинённое беспокойство. Прощаюсь с Наташенькой. Она продолжает смотреть на нас не то что с испугом, но будто знает о нас что-то нехорошее. Конечно же, она понимает, что мы — зеки. Дети всё знают. Но, тем не менее, она говорит нам «до свидания». Во двор выхожу, озаренный её чистым взглядом. Взгляд из волшебного мира, называемого детством. Растаявшего навсегда.

Хотя работать жуть как не хочется, я во дворе предлагаю начальнику:

— Может, наколоть? И — в поленницу.

— Не надо. Я — сам. Утром. Вместо физзарядки.

— Ну смотрите. Коля, давай чурбаки в штабель сложим, а то не пройти.

Борщук, пересилив нежелание, начинает укладывать чурбаки рядком. Не перечит, не ворчит. Начальник нам тоже помогает.

— Пора, — говорит он. И смотрит на циферблат наручных часов.

Ну, пора так пора. Хотя мне уходить отсюда не хочется. Притягивает девочка с огромными «небесными» глазами. А может быть, васильковыми. С бледным хрупким личиком. Какое же это несказанное счастье — общаться с таким обворожительным созданием. Прекрасным, как нежный, белый цветок. Эх, что мы потеряли, чего себя лишили…

Разволновала меня эта встреча. И невольно в воображении возникали и таяли сцены из своей прежней — домашней — жизни. Которой, возможно, уже больше никогда не будет. Вспомнилась и Мила с её доброй и застенчивой улыбкой, с трогательными ямочками на щеках.

Взяв отчаянно заголосившую «кормилицу», я спросил, решился-таки:

— Гражданин начальник, скажите, пожалуйста, кем работает ваша жена?

Вопрос мой, вероятно, оказался неожиданным, и лейтенант, помедлив, сказал:

— Учительницей. А что?

— Просто так. Полюбопытствовал.

И я вспомнил довольно темноватую большую комнату с низким потолком и провисшей матицей, массивной печью посередине. И всё равно это жилище выглядело несравнимо… Да и что тут сравнивать! Наша жизнь — и вольная. Любая конура на воле лучше барачных «хоромов» в зоне.

Борщук, досыта наевшись, не выглядел таким злым. Как всегда. В масляно блестевших глазах его нежились лень и довольство. Такие редкие в его жизни.

Обратно мы отправились тем же путём. И в том же порядке. Коля, правда, хотел пристроиться сзади, но я настоял:

— Шагай передо мной.

Он не стал спорить. И это тоже меня успокоило. До вахты добрались без происшествий.

Пока не вывалились из будки вохровцы, Коля предложил с нагловатой прямолинейностью:

— Начальник, дров надо будет напилить или наколоть или чо, нас не забывай.

Офицер оставил пожелание Борщука без ответа.

В зоне, когда мы шли в бригаду, я пооткровенничал:

— А мужик-то он — ничего. Не жлобина. Человек — начальник.

Коля всё же счёл своим долгом опровергнуть:

— Мусор он и есть мусор. А баба у его — гарная. Что надо баба. Цимус. Пофартило гаду.

— Зачем ты его так. Он же тебе добро сделал: накормил, обогрел.

— Всё едино — пёс. Нас охраняет.

— Работа у него такая, Коля. Не он, так другой. Я его не оправдываю. Но и такие, как он, нужны. Ведь не все чалятся за корень турнепса. Ты же не слепой, видишь сколько среди нас страшных людей. Вернее, нелюдей: грабителей, убийц, насильников. Представляешь, что они натворят, если окажутся на воле?

— Меня це не касаемо.

— Касаемо, Коля. И очень даже касается. Только ты этого не понимаешь ещё.

— Ты зато много понимаешь, — завёлся с полуоборота Борщук. — Я бы его, этого мусора… А баба евоная — ништяк. Дочка — маленькая тильки.

— Зато — умница. И — прелесть какая. Как цветок. Я на такую не надышался бы. Если б у меня такая дочь была.

Борщук хмыкнул. И повторил:

— Баба — це да. А остальное — дрова.

Чтобы исключить подробный разбор достоинств женщины, а я догадался, о чём будет талдычить напарник, быстро перевёл беседу на другую тему.

О неосуществлённом намерении Борщука рвануть я не упоминал. Он — тоже. И я это воспринял как добрый знак: понял-таки. И не будет ко мне прикапываться.