Джон Фаулз - Червь

В: Это Его Милость приказал ему остановиться?

О: Нет, он сам. Как если бы он лучше знал, куда мы едем.

В: Продолжайте.

О: Его Милость приблизился и заговорил со мною. Он объявил, что платье на мне для встречи с теми особами не весьма нарядно. А у него есть другое, более приличествующее такой оказии. И я должна его надеть сейчас, потому что мы почти на месте. Я спросила, нет ли туда дороги поудобнее. Он отвечал: «Нет, только эта. Но ты не тревожься: станешь делать, что скажут, — никакого лиха не случится». А сундук между тем поставили наземь и открыли, и Его Милость передал мне новый наряд — он лежал поверх прочих вещей.

В: Что же это был за наряд?

О: Исподница, юбка, платье из тонкого белого полотна. Манжеты у него батистовые, плоёные, и ещё по рукавам розовые ленточки, стянутые в узелки. Потом чулки из тонкого ноттингемского шёлка, со стрелкой, тоже белые. Башмачки белые. Всё белое, всё с иголочки либо только что из стирки.

В: Словом, точно для майского праздника?

О: Да, какие крестьянки в праздники носят. Только на крестьянках-то платья из канифаса, а это из тонкого полотна, отменной работы, что и леди надеть не зазорно.

В: Впору ли оно пришлось?

О: Сидело изрядно.

В: Прежде вы об этих вещах не ведали?

О: Нет.

В: Что дальше?

О: Дальше Его Милость сказал, что, прежде чем надеть новый наряд, надлежит мне омыться.

В: Омыться! Скажите на милость!

О: Очистить тело от всего, чем я запятнала себя в прежней жизни. Он указал в ту сторону, откуда мы шли: там неподалёку ручей в одном месте делался несколько глубже. Получался вроде как пруд, только что не такой широкий и помельче: ручей сам по себе был не так чтобы глубок.

В: Что вы на это подумали?

О: Что вода больно студёная. Он же возгласил, что поток этот должен стать мне Иорданом.

В: Так прямо и выразился: «Пусть этот поток станет тебе Иорданом»?

О: Так и выразился.

В: Уж не в шутку ли он это?

О: А вот увидишь, в шутку или нет. В тот миг и правда недолго было почесть его слова за шутку, да только мне было не до шуток.

В: И вы таки омылись?

О: С грехом пополам. Вода едва достигала до колен, пришлось присесть — а вода ледяная.

В: Вы купались нагишом?

О: Да, нагишом.

В: И Его Милость смотрел?

О: Я видела, что он поворотился ко мне спиной. Тогда и я отвернулась.

В: Что потом?

О: Обсохла я на берегу, надела новое платье и села на припёке обогреться. Тут Его Милость опять ко мне подошёл, а в руке у него нож, который носил Дик. Подходит и говорит: «Нынче майский праздник, вон и ты цветёшь как майский день. Будешь ты у нас, Фанни, майской королевой. Только уж корону себе изволь приготовить сама».

В: Он снова пришёл в доброе расположение духа?

О: Хмуриться перестал, а всё же что-то его томило. Отошёл он и стал глядеть в ту сторону, куда удалился Дик.

В: А когда он удалился? Прежде чем вы вошли в воду?

О: Как только открыл сундук и привязал коней поудобнее. Перешёл ручей, полез по склону и скрылся из глаз.

В: Так, стало быть, коней успели отвязать?

О: Да нет. Когда я шла купаться, Дик их распряг, расседлал и пустил на длинной привязи пощипать травку и попить из ручья. А конец привязи примотал к кусту.

В: Это показывало, что вы задержитесь тут надолго?

О: Да.

В: И вы не приметили наблюдавшего за вами Джонса?

О: У меня была своя забота, ни Джонс, ни кто другой на мысль не шёл. Я, как умела, делала себе венок. А тут воротился Дик, увидал, что Его Милость дожидается, и подал ему знак.

В: Вот так?

О: Нет, не так.

В: Джонс показывал, что знак был такой.

О: Да нет же. Джонс не доглядел. И что он мог видеть из своего укрытия?

В: Какой же тогда?

О: Вот как: руки сцеплены перед грудью. Я его и прежде видала, а знаменует он: «Дело сделано» или «Всё исполнено по вашему слову». А при той оказии понимай так: «Те, кого мы ищем, ожидают наверху». Его Милость тотчас воротился ко мне и объявил, что пора идти. И мы пошли. Но вначале меня несли на руках, а то склон крутой, кремнистый, и Дик подхватил меня в охапку.

В: Не выказывал ли он, вернувшись к вам, волнения или радости?

О: Нет.

В: Добро. На этом пока остановимся. К пещере, сударыня, за тобой не полезем. Мой человек сведёт тебя в отдельный покой обедать. Ни с супругом, ни с кем иным — ни слова. Ясно ли?

О: Так и быть. Стану говорить с духовным моим супругом, с Иисусом.

~ ~ ~

Долговязый сутуловатый писец открывает дверь и пропускает свою пленницу. Однако, оказавшись в коротком коридорчике, он выходит вперёд и ведёт её за собой. Коридор заканчивается другой дверью. Чиновник и молодая женщина проходят в комнату. Женщина оборачивается к нему, и лишь тогда он нарушает молчание:

— Эля, сударыня, или ещё воды?

— Воды.

— Из комнаты ни шагу.

Она покорно кивает. Чиновник смотрит на неё долгим взглядом, словно не слишком верит её молчаливому обещанию, потом выходит, прикрыв за собой дверь.

Тесная комнатушка с единственным окном служит, по-видимому, спальней. У окна стоит стол и два стула. Но женщина к окну не подходит, она направляется к кровати, нагибается и, откинув покрывало, глазами ищет что-то на полу. Наконец нужный предмет найден. Женщина достаёт его из-под кровати, поддёргивает юбки и садится на него.

Снимать прочие предметы туалета ей нет необходимости — по той простой причине, что в описываемую эпоху англичанки какого бы то ни было сословия ничего под юбки не надевали: эта мода появится ещё лет через шестьдесят. Смутные и малоизвестные факты, касающиеся нижнего белья — или его отсутствия, — это материал для целого очерка. Итальянки и француженки к тому времени давным-давно исправили это упущение, англичане мужского пола тоже. Другое дело англичанки. Все эти ослепительно элегантные и величественные светские щеголихи в выходных туалетах, на разные лады запечатлённые живописцами XVIII века, ходили, грубо говоря, без трусов. Более того, когда эта мода и в Англии наконец взяла верх (точнее, низ), когда в начале XIX века исподние штаны, а затем и панталоны стали носить женщины, это воспринималось как вызов, брошенный мужчинам, и уже, конечно, поэтому-то они так быстро и сделались de rigueur[138].

Облегчившись, Ребекка встаёт, задвигает глиняный ночной горшок обратно под кровать и поправляет покрывало. Затем не спеша подходит к окну и озирает просторный задний двор гостиницы.

В дальнем конце двора стоит запряжённая четвернёй карета. Судя по тому, что коней ещё не выпрягли, она подъехала совсем недавно. На дверце красуется родовой герб владельца: геральдический щит, который поддерживают лев и дракон. Рассмотреть его подробно и прочесть девиз с такого расстояния невозможно, в глаза бросаются лишь два красных ромба в поле щита. Пассажиров и кучера нигде не видать, у кареты дожидается лишь мальчишка — подручный конюха, должно быть, оставленный присматривать за лошадьми. По двору, выклёвывая корм из щелей между булыжников, расхаживают куры, бойцовый петух и пара белых голубей, прыгают воробьи. Прислонившийся к карете мальчишка швыряет им зерно. Время от времени он выбирает из горсти зёрнышко покрупнее и отправляет в рот. Внезапно Ребекка опускает голову и закрывает глаза, словно у неё нет сил наблюдать эту невинную картинку. Губы её шевелятся, однако слов не слышно. Без сомнения, речь её обращена к тому самому супругу, право на беседы с которым она только что себе выговорила.

Но вот губы замерли. Из коридорчика доносится стук башмаков по деревянному полу. Ребекка открывает глаза и поспешно опускается на стул, отвернувшись от двери. Дверь отворяется, и на пороге вырастает всё тот же чиновник. Какое-то мгновение он смотрит ей в спину. Ребекка не оглядывается. Чуть погодя она словно спохватывается, что, судя по звуку, в открывшуюся дверь никто не вошёл, и поворачивает голову. Но вопреки ожиданиям в двери она видит не злорадного чиновника, а совсем другого человека. Это джентльмен преклонного возраста, в сером костюме, невысокий, но довольно грузный. Он стоит не в коридоре, не в комнате, а именно в дверях: застывший на пороге неумолимый рок. Ребекка поднимается, но больше никаких знаков почтения не показывает. На незнакомце простая чёрная шляпа, в правой руке он держит что-то непонятное. На первый взгляд — пастушья клюка, однако незнакомец на пастуха не похож, а навершие клюки, на которую он опирается, не из дерева, не из рога, а из сверкающего серебра. Это уже не обычная клюка, а скорее символ власти — больше всего она напоминает посох епископа.