Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен

«Сейчас! — сказал он себе. — Вот оно, мгновение! Если переспать, то именно сейчас. Почему бы и нет? А уж потом окончательно решить се судьбу. — Эта мысль обдала его волной приятного страха. — Сейчас! — повторил он про себя. — Завтра мальчик вернется из похода, и тогда это будет значительно сложнее сделать. А вдруг она кричит или всхлипывает во время этого? Нет, лучше, чтобы это происходило в пустом доме, когда никого нет». Он вперил в нее неотрывный взгляд, как будто надеялся, что эта телепатия заставит ее саму отдаться ему. Вокруг стояла тишина, нарушаемая только неумолчным стрекотом сверчков в вади. Она медленно отщипывала виноградины с подноса, внимательно глядя на него, — живое воплощение бодрости и силы. «Ладно, — сказал он вдруг, словно стряхивая с себя гипнотическое наваждение, — давай лучше подумаем, что мы будем делать завтра. У нас тут есть какой-то музей, но я даже не знаю, где он находится. — Она продолжала молчать. — Может, поедем погулять в Галилею? Я был в Галилее пару месяцев назад, там очень красиво. Если хочешь, заедем в Иодфат, ты ведь, наверно, давно там не была, посмотрим, что там произошло за это время». Предложение обрадовало ее. Ее лишь огорчало, что Ури не сможет поехать вместе с ними. Нельзя ли отложить эту поездку на вторник? Но Молхо раздраженно сказал, что во вторник он непременно должен выйти на работу, он вообще с трудом выпросил и эти два дня, ведь сейчас многие ушли в отпуск, а он и так задолжал за все те годы, когда к нему из-за болезни жены относились со всей снисходительностью. Дверь в спальню стояла нараспашку, и сквозь новую посеребренную решетку он видел глубокий бархат ночи. Зазвонил телефон, но на сей раз это был не Ури, а родители Шая, того, что учился вместе с его мальчиком. Аргентинцы, он встречался с ними на родительских собраниях. Сейчас их голоса звучали растерянно, они спрашивали о своем сыне — не находится ли он случайно у вашего Габи? «Нет, — ответил Молхо, — чего вдруг? Габи ушел два дня назад в поход». — «В поход? Куда?» Молхо вдруг понял, что не знает. Действительно, сказал ли ему Габи, куда они идут? «Какой-то школьный поход, очевидно», — туманно объяснил он. Но они только что звонили другим его одноклассникам — никто ни в какой поход не ушел. «Как это — никто? — недовольно спросил он. — Я уверен, что у них поход».

Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил опять. Это был Ури, весьма бодрый и торопившийся узнать, что играли на концерте. Молхо не помнил, что именно играли, ему запомнились только имена композиторов, да, в сущности, композитор был только один — Бах, только не тот Бах, а его брат. «Ага, Карл-Филипп-Эммануэль!» — тут же воскликнул Ури, явно разочарованный, что не может разделить с ними их сегодняшние музыкальные переживания. Вот если бы Молхо назвал ему исполнявшиеся вещи… «Мы вообще-то не досидели до конца, — перебил его Молхо. — У Яары заболела голова, и мы ушли после первого отделения». Ури недовольно замолчал, как будто его обеспокоила не столько головная боль жены, сколько то, что Молхо приходится с ней возиться. И Молхо опять потянуло пожаловаться на нее, поговорить о ее непрерывном курении, об отсутствии у нее интереса к музыке, о ее молчаливости, но она сидела тут же, рядом, не поднимаясь, как будто дожидалась, что Молхо сам кончит этот разговор и ей не придется идти к телефону. «Мы собираемся завтра в Иодфат», — сказал Молхо. «Чья это идея? — удивленно спросил Ури, и, когда Молхо сказал, что идею предложил он, Ури снова пришел в бурный восторг и выразил глубокое сожаление, что не может к ним присоединиться. — Мы так много лет не были там. Наверно, мне было бы страшновато заявиться туда просто так, без всякого дела. Это замечательно, что Яара там побывает». Сама Яара по-прежнему не двигалась с места, с какой-то сдержанной злостью листая утреннюю газету и вполуха прислушиваясь к шедшему рядом разговору, и Молхо совсем уже ясно почувствовал, что она только и ждет, чтобы он кончил говорить и отключился. Но вместо этого он осторожно положил трубку на стол и сделал ей знак подойти, а сам вышел из гостиной и направился в ванную, чтобы почистить зубы.

Взбивая во рту белую пену зубной пасты, он думал, что первый день с Яарой прошел хоть и сдержанно, но нисколько не утомительно, а вот аргентинцы эти его разозлили — не могут найти своего сына да еще при этом пытаются его уверить, что никакого похода не было и в помине. Посмотрев в зеркало, он увидел черную тень на подбородке и решил побриться и протереть щеки той пахучей жидкостью, запах которой так нравился его жене. Выйдя из ванной, он увидел, что она уже закрылась в своей комнате. Даже не попрощалась. «Как в гостинице», — огорченно подумал он. Войдя в спальню и оставив дверь слегка приоткрытой, он зажег лампочку у кровати, разделся и стал голый у окна, чтобы охладиться. Включать кондиционер опять показалось ему нечестным — ведь она там утопает в липкой влажности. Перед ним мрачным барьером тянулась новая решетка, перегораживая вид на вади. Как они ухитрились сделать такое уродство! И сколько еще денег придется ухлопать на то, чтобы вырвать ее и поставить другую! Он вытащил из ящика дорожную карту Израиля и, как был, нагишом, сел на постель и стал изучать предстоящую дорогу, потом натянул чистую пижаму, вышел в коридор, подошел к ее двери, тихо постучал и медленно вошел — в пижамном костюме, чтобы сразу показать ей, что границы между ними по-прежнему четки и нерушимы. «Тебе что-нибудь нужно? — спросил он осторожно. — Ты не можешь заснуть?» — «Я даже еще не пыталась», — ответила она с какой-то неожиданной резкостью. Она лежала, высоко подложив под голову подушку, в руках — газета, захваченная из гостиной, радио включено, очередная сигарета во рту. «Реб Юдл позволяет вам курить перед сном?» — удивил он ее неожиданным вопросом, и она взорвалась веселым смехом. Ему понравилась вышивка на ее фланелевой, несмотря на хамсин, ночной рубашке — в этом было что-то солидное, под плотной тканью угадывалось плотное тело. Слабое желание снова шевельнулось в нем, слегка приподняв голову, но на этот раз безо всякой боли, с одной только сладкой истомой. «Не обращай внимания, — сказала она. — Я вообще мало сплю», — и потушила сигарету в маленькой пепельнице, которую отыскала на кухне. Крохотные песчинки желтели на ее свернутых и сунутых в туфли носках. Интересно, она и завтра их наденет? «Я хотел тебя спросить, — сказал он, подходя чуть ближе к ее кровати. — Вы с Ури никогда не думали о том, чтобы усыновить ребенка?» Да, они несколько лет назад уже подавали такую просьбу, но им отказали. «Почему?» — «Видимо, Ури произвел на них плохое впечатление своими бесконечными метаниями и тем, что у него нет надежного дохода, а может, свою роль сыграло и отсутствие у меня даже аттестата зрелости, не говоря уже о дипломе». — «Жаль, — сказал Молхо. — Очень жаль. Ладно, ложись, я потушу верхний свет, чтобы тебе не пришлось снова вставать. — Он потушил свет, и ее тело окутали коричневатые тени, которые притемнили волосы и разгладили сеточку морщин на лице. — Не давай мне завтра поздно спать. Разбуди меня пораньше. И не удирай, как вчера».

И она его действительно разбудила; «Какая дисциплинированность!» — опять подумал он, потому что на самом деле давно уже проснулся и лежал только для того, чтобы заставить ее войти в свою комнату. Он дал ей постучать, и открыть, и войти, и позвать его, в надежде, что она, быть может, сама прикоснется к нему, но она не прикоснулась, только потопталась у двери и снова позвала его своим хрипловатым голосом, и тогда он приподнялся и сказал ей: «Спасибо», чувствуя себя почему-то очень счастливым, но время было таким ранним, что он снова опустился на подушку, с нежностью думая о ней, а взгляд его тем временем устремился в окно, за которым тянулось неожиданно серое небо — такое беспросветно серое, как будто наступила неожиданная осень. Через несколько минут она снова постучала и позвала его, и он испуганно откликнулся: «Да-да, сейчас!» — но про себя подумал, что не случайно она не сумела кончить школу и получить аттестат: ей уже пятьдесят два, а она все еще полна чрезмерной бодрости — и сама не спит, и мне, пожалуй, тоже помешает спать все оставшиеся годы. Он снова, как бы в молчаливом протесте, опустился на подушку, свернулся под легким одеялом калачиком, как ребенок, и еще какое-то время подремал, а когда проснулся совсем, чувствуя себя лишь еще более уставшим, услышал радио, которое что-то глухо бубнило в ее комнате, и стал торопливо одеваться, в уверенности, что она не осмелилась есть сама и теперь сидит, голодная, ожидая его. Сначала он закрылся в туалете, потом в ванной, быстро помылся, но бриться не стал и торопливо вышел в кухню. Стол был уже накрыт, и его сердца коснулось какое-то странное волнение: вот, она уже начинает привыкать! Он вошел в ее комнату, но ее там не было. Постель была застелена небрежно, чемодан сунут под кровать, а в пустом шкафу сиротливо висели три ее платья. Странно, он нигде не видел грязного белья. Может быть, в чемодане? Но он не решился заглядывать и прошел в гостиную. Ему показалось, что она сдвинула с места маленькое кресло. Он вышел во двор. Неужели она опять отправилась в вади? И тут он увидел ее — она шла с пакетом молока в руке, в солнечных очках, которые увеличивали ее глаза, делая лицо еще красивее. «Молоко в холодильнике скисло», — сообщила она, увидев его у двери, и ему послышалась нотка недовольства в ее голосе. Она вынула из почтового ящика утреннюю газету и стала подниматься по ступеням. Сосед, спускавшийся со второго этажа, с явной симпатией поздоровался с ней, и Молхо вдруг почувствовал, что их дело, пожалуй, может в конце концов сладиться. Он опустил взгляд и снова увидел знакомые белые носки, подвернутые по такой точной линии, как будто она только что их прогладила. Не стоит обращать внимание на такие мелочи, мысленно укорил он себя, а вслух сказал: «Сегодня тоже будет нелегко, хотя небо и серое», забрал у нее пакет, словно это был какой-то тяжелый груз, и, уже идя за ней следом в дом, подумал снова: «Я ведь был в нее когда-то влюблен, на этом вполне можно построить новые отношения. Но разумеется, ей придется покрасить волосы и привести в порядок лицо. А свое обручальное кольцо она сможет оставить, и тогда не придется покупать новое».