Сестры Шанель - Литтл Джудит

– Видишь, Лучо, – я повернулась к нему, – мне просто требовался отдых.

Но покой не приходил ни ко мне, ни к нему. В апреле приезжал Артуро, и в его голосе звучала интонация, которой я не понимала, пока не увидела Лучо глазами его брата. Ему не стало лучше. Ему становилось все хуже. К головным болям добавились головокружение, помутнение зрения. Лучо, который когда-то держал равновесие кентавра, ходил теперь шатаясь, держась рукой за стену, чтобы не упасть. Несмотря на протесты Лучо, Артуро настоял на том, чтобы послать за доктором. Потом, спрятавшись за дверью, я подслушала разговор.

– Мы мало что знаем о таких травмах головы, – говорил врач. – Особенно если они получены на поле боя.

Артуро перешел на шепот:

– Сколько времени у него осталось?

– Недели. Месяцы. Трудно сказать.

Я плакала в коридоре, где Лучо не мог меня видеть, а Артуро пытался утешить меня, потом заставил посмотреть ему в глаза.

– Антониета, – сказал он. – Доктор хочет осмотреть и тебя.

– Зачем?

– Ты больна.

– Это просто простуда.

– Возможно, врач сумеет тебе помочь. Как ты будешь ухаживать за Лучо, если сляжешь?

Я позволила доктору послушать мои легкие, но в этом не было необходимости.

Кашель. Я не раз слышала его. Такой же глубокий, сдавленный кашель, как у Джулии-Берты, как у моей матери. И кровь, у меня тоже шла кровь, но я скрывала это от Лучо. Точно так же, как Джулия-Берта скрыла это от нас.

Через несколько дней после визита доктора, поздно встав с постели, мы с Лучо обнаружили в гостиной граммофон Артуро вместе с коллекцией записей. Должно быть, он оставил их, пока мы спали. Вероятно, надеялся, что танго поднимет нам настроение. Но мне представлялось, что подобная музыка может только усугубить головную боль Лучо. А я задохнулась при одной только мысли, что я двигаюсь в таком ритме.

Какое-то время граммофон лежал без дела, дожидаясь Артуро, пока однажды вечером меня не разбудили звуки божественной мелодии.

Я последовала за нотами в гостиную и увидела Лучо с полузакрытыми глазами, с умиротворенной улыбкой на лице, расслабленно сидевшего в кресле рядом с граммофоном. Я не помнила его таким уже несколько недель. Он жестом подозвал меня и мягко притянул к себе на колени.

– Это прекрасно! – восхищенно сказала я. – Что это?

– Бах, Прелюдия номер один.

Он поочередно проигрывал все записи. Ноктюрн Шопена № 2. Концерт Моцарта. Оперу Массне «Таис». «Грезы» Дебюсси. Изысканная музыка. Мелодия ангелов. Я вспомнила о скрипаче, которого любил Артуро, и задалась вопросом, смягчают эти пьесы боль утраты или, наоборот, усиливают ее.

– Эти звуки… они почти заставляют тебя поверить в искупление, – прошептал Лучо, пока мы слушали. – Мне казалось, что ты никогда не простишь меня за то, что я ушел на войну. Я просто надеялся, молился, чтобы ты поняла.

Для моего отца исчезновение всегда было самым легким выходом. Для Оскара уехать в Онтарио одному было проще, чем пойти против родителей. Лучо, который мог избежать жестокой военной бойни, поступил иначе. Он сделал трудный выбор. И как бы ни было больно, я всегда восхищалась его мужеством.

– Именно за это я и люблю тебя, – ответила я, и он еще крепче обнял меня. Я положила голову ему на плечо. Музыка продолжала звучать – мягкая, нежная, неземная. Я не знала, что случится завтра, послезавтра, позже. Но здесь, с Лучо, несмотря на всю эту неопределенность, я чувствовала себя такой бесстрашной, как никогда раньше.

ВОСЕМЬДЕСЯТ

– Я хочу показать тебе пампасы. – Лучо сел в постели. Прошел месяц, он с каждым днем все больше слабел, постоянно бредил бессонными ночами, но в эту минуту выглядел неожиданно бодрым. Угасшая было надежда вновь вспыхнула во мне.

– В пампасах, – рассказывал он, – мы начинаем играть в поло раньше, чем ходить.

Он говорил, что там у него есть дом, простой дом, с загонами для скота и конюшнями, и именно там, среди криолло, он чувствует себя наиболее спокойно.

Ему казалось, что мы находимся в Париже в самом начале войны.

– Я знаю, что ты не хочешь оставлять сестру и ее шляпы, Антониета. Но в пампасах безопаснее. Мы можем переждать войну. Мы можем жить там и быть счастливыми!

– О, Лучо, – прошептала я, словно могла изменить прошлое, изменить все. – Конечно, поедем! Сейчас мы поспим. А завтра поедем.

Возможно, я тоже бредила. Порой мне начинало казаться, что мы действительно поедем в пампасы. Может, это помогло бы все исправить. Я вспомнила, с какой любовью он их описывал: симфония воловьих птиц[85], мычание скота, журчание холодных и чистых ручьев. Воздух благоухал сладким-сладким ароматом эвкалипта. Равнины простирались далеко за горизонт.

Мы уже несколько дней не могли спать: Лучо из-за головных болей, а я из-за вернувшейся лихорадки. Я потянулась к пузырьку с вероналом. Предупреждение аптекаря промелькнуло у меня в голове. Мы уже принимали самые высокие дозы, но наши тела стали невосприимчивы к препарату.

Когда я в последний раз пила его? Я попыталась вспомнить, но в голове все расплывалось. Разве мы только что не купили новую бутылку? Нет, это было несколько дней назад. Или это было вчера?

Пампасы. Это звучало так приятно, так тепло. Был май, а это означало, что в Буэнос-Айресе скоро наступит зима.

Еще чуть-чуть, решила я, беря флакон, отмеряя дополнительную дозу для Лучо и для себя. Мы поспим, а завтра отправимся в пампасы. Я вставила диск в граммофон. Мы перенесли его в спальню несколько дней назад, надеясь, что музыка станет нас убаюкивать. Когда она звучала, казалось, что становится легче дышать.

Я откинулась на кровать под первые ноты «Грез», прижимаясь к Лучо. Его рука нашла мою, наши пальцы сплелись.

– Dulces sueños, Антониета, – прошептал он, приблизив губы к моему уху. Он был теплым, таким теплым, и я наконец почувствовала, что уплываю, что странная, всепоглощающая тьма затягивает меня. Пока вдруг не ощутила, что парю, невесомая и сияющая. Где-то далеко я увидела Габриэль – молодую девушку, которая, склонив голову, упражняется в шитье в монастырской мастерской. Я подошла поближе, прошептала ей что-то, и она подняла голову, будто могла меня услышать.

– Нечто Лучшее случится, – прошептала я. – Ты станешь Кем-то Лучше.

Мне хотелось еще добавить, что она была права и любовь не имеет ничего общего с браком или сословными различиями. Любовь – это когда кто-то знает каждую частичку тебя и крепко держит в своих объятиях.

Но прежде чем я успела это сделать, она растворилась в ярких полосах оранжевого, розового и красного цвета, напоминающих восход и закат. А потом я увидела Лучо, с улыбкой идущего ко мне в потоке света, а за ним восемь миллионов лошадей, пасущихся на золотых пастбищах.

Благодарности

Прежде всего моему потрясающему агенту Кимберли Камерон за вашу веру в меня, умелое руководство и вечный оптимизм.

Моему великолепному редактору Мелани Фрид – за вашу мудрость, вдумчивость, терпение и дальновидность. Благодаря вам эта история приобрела глубину и блеск.

Всем в «Грейдон Хаус» за ваш тяжелый труд и преданность «Сестрам Шанель»: Памеле Ости, Жюстин Ша и выдающейся команде рекламщиков и маркетологов; Кэтлин Удит за великолепную обложку; и всем тем, кто усердно работал за кулисами – занимался продажами, правовыми аспектами, редакционной работой, кто приложил руку к созданию истории об Антуанетте – спасибо от всего сердца.

За лучшую в мире писательскую группу, которая гораздо больше, чем просто писательская группа: Энн Вайсгарбер, Джули Кемпер, Лоис Старк, Рэйчел Джиллетт и Лора Калауэй. Каждый из вас во многом обогатил эту книгу и мою жизнь. Робу Вайсгарберу, Джиму Кемперу и Джорджу Старку – спасибо за неизменный энтузиазм и отличное вино.